Книги о Владимире Ивасюке и песенники

Монолог перед лицом сына

Раздел семнадцатый

Гора Цецин, окруженная темним лесом, сказками, легендами и непроглядной пеленой загадочности, привлекает нас чистым воздухом, зеленой красотой и тем, что до нее легко добираться во все времена года. Тут мало людей, нет городского шума и метушни, а травы словно зеленее, буйнее, сочнее — заходишь в них, как в теплую воду пруда, забывая сразу, что живешь в шумном городе, уставшем от людских толп, постоянно толкающихся на его узких тротуарах и улицах.

В самом звучании слова Цецин застыло эхо тревожной истории, дорогой сердцам буковинцев. На этой горе стояла когда-то мощная крепость, построенная еще нашими предками-русинами, которые охраняли свое государство — Галицкое княжество — от Татарских набегов.

Тут можно побывать наедине с природой, историей родного края и самим собой. Как когда-то в Кицманском лесу.

Бредем по травам, усеянным цветами.

Володя аж сияет от радости — у него есть потребность разговаривать с шелестом деревьев, слушать, как в детстве, голоса птиц, любоваться сернами, которые осторожно выходят из леса и смотрят, как пробегают синие, красные, зеленые автомобили. Он ведет под руку дядю Ивана, человека уже преклонного возраста, который еще тянется к молодежи, быстро находит с ней общий язык. Деть ведут себя с ним хорошо, ласково и ему начинает казаться, что они становятся его детьми. У него не было своей семьи.

Ныряем в мглистую гущу, чтобы насобирать грибов. Но долго там не задерживаемся. Володя первым выходит на поляну весь в румянце, вытирает паутину с лица и говорит:

— Искать грибы в этих исторических чащах — все равно, что руководить хором глухонемых или заводить автомобиль, когда в нем пустой бак.

Дядя Иван рассматривает высокие травы и, улыбаясь, говорит:

— Лучше лечь нам, Володя, в запашную траву и послушать твое пение, чем кланяться даром каждому историческому кусту.

— Та я не взял, дядечка, гитару.

— А нам будет приятно и без гитары.

Володя ложится на спину в траву, засовывает ладони под голову и сливает свои голубые глаза с голубым небом, потом оборачивается к дяде и говорит:

— В такую жару тяжело петь, лучше я вам расскажу о нашем любимом Бердянске. Мне часто видятся белые корабли, выплывающие из сизой мглы и врезающиеся, словно «Титаник» в айсберг, в мое сердце.

— Чтобы стать там песней, правда? — встряет мама. Мы уже знаем, что Володя написал произведение о кораблях Азовского моря.

— А почему бы им не стати песней? — говорит громко. — Мы столько приятного испытали среди бердянцев. Бесспорно, не обходилось и без курьезов, как тот, о котором нам рассказал Саша Алексеев, который объездил на своем автомобиле всю Гуцульщину и заглянул наконец-то к нам. От него мы узнали, что в многолюдном ресторане появился какой-то паренек с гитарой. С ним было еще трое друзей, которые словно охраняли его. Один из них встал на весь свой рост и громко огласил: «Товарищи, среди нас присутствует сегодня знаменитый певец и композитор Владимир Ивасюк! Попросим его спеть «Червоную руту», «Водограй» и «Эхо твоих шагов». Потом говорит пареньку с гитарой, делая ударение на каждом слове: «Ну-у, Володя, спой… Тебя же вон как просят. Сделай нам одолжение». Из ресторанного зала тоже раздаются голоса: «Просим, Володя!», «Налейте ему шампанского!» «Не-ет, потом выпьет… Сначала пусть споет!»

Володя весело смеется и продолжает свой рассказ:

— Паренек не заставляет себя долго уговаривать. Берет гитару, кланяется честной публике и заводит приятным тенорком «Червону руту». Разливается соловейком… К нему бросаются растроганно угощатели, угощают его дружков, ведь самозваный Владимир Ивасюк смачивает в вине только губы. Он имеет успех, ресторан сотрясают энергичные аплодисменты. Певца обнимают, закидывают комплиментами, чокаются с его друзьями.

Слух о том, что Володю Ивасюка можно послушать вечером в ресторане, расходится по городу, правда, не в пользу самозванца и его друзей. Ему дают еще раз выступить, потом бесцеремонно разоблачают и заставляют по-хорошему замолкнуть, хотя его приятели протестуют с угрожающе стиснутыми кулаками.

— Их вывели, наверное, за двери, — добавляет дядя Иван.

— Вполне возможно, — соглашается Володя. — В этой истории есть одна очень приятная черта, мои песни стали известны даже бердянским работникам и рыболовам, которых я люблю от всего сердца, и написал в их честь песню «Корабли, корабли».

— Хорошая вышла она у тебя, — говорит дядя Иван. — В ней я слышу грусть о чем-то близком, родном. Это чувство мне знакомо.

— Мне нравится ее задушевная мелодия, — поддерживаю Ивана.

— Что же, раз за такую высокую похвалу не могу заплатить вам шампиньонами, то я вам спою. — Володя и дальше лежит на спине, не сводя глаз с легких и стройных облаков, проплывающих важно так, как те, которые воспеты в «Незнакомом» Ш. Бодлера. В юности Максим Рыльский воспринимал их как белые острова, а Володе они кажутся белыми кораблями.

Вот он исповедуется перед ними, выливая в слова и мелодию свою юность, преисполненную романтических мечтаний, порываний:

Корабли, корабли
В золотистой мгле,
Вы в судьбу мою,
Как в легенду, вошли.
Вы навека принесли
В любовь и сны
Удивительный клекот весны,
Корабли!

Не можем понять, почему Володя оставляет без движения эту песню. Он не так равнодушен к ней, часто сам ее исполняет, иногда под Галин аккомпанемент. Или считает ее слишком традиционной? Банальной? Шаблонной? Наверное, нет. Она звучит свежо, не напоминая ни одну из известных нам песен. Более того, дает широкие возможности исполнителям выявить свой исполнительский талант. С ней не стыдно выйти в люди, а она остается только в семейном репертуаре. Мы знаем, что она навеяна Володе бердянцами, которые не раз пленили его сердце своим добрым отношением.

Забегу немного вперед. Летом 1971 года мы с женой и Оксаночкой приезжаем в Бердянск и ждем там приезда Володи и Гали. Володя как раз окончил Львовский медицинский институт, получил диплом врача и страшно хочет хотя бы две-три недели походить босым по бердянской земле, ее прекрасным пляжам. Накупаться и начитаться вдоволь.

Получаем телеграмму, что Володя и Галя прилетят самолетом во второй половине дня. А до прибытия самолета — два часа.

Аэропорт далеко в степи, к него едет только небольшой автобус, а поскольку это сезон отпусков, то можно считать, что он будет битком набитый. Значит нужно поехать специальной машиной. Для этого просим знакомого молодого инженера с механичного завода, чтобы поехал с нами за Володей. Инженер охотно соглашается. Не хочет и слышать о каких-то деньгах, которые мы ему предлагаем. Даже обижается.

В аэропорту нашему удивлению нет границ: там уже стоят бердянские автомобили и ожидают Володю. Среди них — две служебные. Четверо шоферов идет навстречу нашему инженеру. О чем-то разговаривают все вместе, словно спорят. Но тот спор завершается смехом. Оказывается, молодой инженер растрезвонил своим знакомым, что едет встречать Володю, который прилетит самолетом из Киева. Этого было достаточно, чтобы в аэропорт приехали еще четыре автомобиля.

А парни-бердянцы с фантазией и юмором.

Как только садимся и отправляемся, две машины оказываются перед нашим автомобилем, а две — за ним. Это что-то похожее на почетный эскорт. Мне сразу становится понятной эта затея-импровизация, но молчу; присоединяюсь к матери и расспрашиваю Володю о государственных экзаменах в медицинском институте, рассматриваю его диплом врача. Одновременно посматриваю вперед и назад — машины держатся на небольшом расстоянии всю дорогу. Так, наверное, должно быть при почетном эскорте.

Машины останавливаются перед домом тетки Дуни, самой старшей сестры жены, на улице Щербакова, 13. Володя выходит и смотрит растеряно на машины, возле которых стоят улыбающиеся шофери. Разводит руками и смеется на полные груди, говоря:

— Ну и историю вы придумали… Ни один режиссер на такое способен. Я просто не знаю, как вас благодарить за внимание. — Подходит к каждому отдельно, жмет руку, прижимает к грудям и говорит: — Будем друзьями навсегда!

А бердянцы неплохие друзья. Не пытаются потянуть Володю в ресторан. Через два дня к нему приходит двое рыбаков. Они приглашают его на морскую прогулку на целый день. Ему же будет, наверное, интересно.

Володя проводит с ними много дней и чувствует себя хорошо. Вечерами возвращается уставший физически, но бодрый и сильно загоревший. Его поражает в тех людях доброта, порядочность и тактичность. Они остались в его памяти на всю жизнь.

* * *

Володя с удовольствием проводит свое свободное время и в университетском парке. Этот прекрасный уголок украшает наш город. Тут можно отдохнуть и задуматься над жизненными проблемами, можно и поработать, и никто тебе не станет мешать.

Как-то он мне говорит:

— Тут и в голове светлеет, новые мысли появляются. Они, кажется, в воздухе плавают. — Потом меняет ход своих мыслей и спрашивает: — Я где-то вычитал, что Виктор Гюго пол жизни своей мечтал о том, чтобы французы назвали свою столицу Париж его именем.

— То есть как? — спрашиваю удивленно.

— Городом Виктора Гюго… Вот это честолюбие, папа, правда? Но в таких фантастических размерах оно становится смешным недостатком, даже патологией. Ты согласен?

Я немного растерян. Слишком категоричный вопрос. Что это ему внезапно всплыло в голове? Отвечаю спокойно:

— Конечно, скромность не может помешать даже великим людям. Виктор Гюго очень «перегнул». Англичане не назвали Лондон городом Шекспира или Байрона. Французы не переименовали маленький Аяччо в город Бонапарта…

— А не считаешь ли, что честолюбие является в некоторой мере двигателем прогресса?

— Как же, считаю. Только честолюбивые люди могут творить цивилизацию. Вялые волышки — не творческие личности, а потребители, в лучшем случае — исполнители чужой воли.

— А я, папа, о другом. Странная вещь… Нас считают чрезвычайно музыкальной нацией. Максим Горький назвал украинскую народную песню апофеозом красоты, а мы, кроме Николая Лысенко, не дали миру имени, которое бы стояло в одном ряду с Глинкой, Моцартом, Верди, Шубертом. Где наши оперы, симфонии, циклы песен мирового значения? Считаю, что место Шуберта украинской песни вакантно. Его нужно занять. Тому, кто отважится на это, придется приложить много усилий, труда, борьбы, познать горечь разочарования. Но какая же благородная, высокая цель для таланта!

Молчу. Наивность юноши? Нет, программа жизни.

Известный львовский оперный певец И. Ф. Кушплер в своих воспоминаниях пишет:

«Часто с друзьями мы его называли украинским Шубертом. Правда, вслушайтесь в его «Балладу о мальвах». Сколько нежности и драматизма звучит в виолончели и какая динамичная мелодичная линия в соло!»

Володя умеет гордиться достижениями родного народа. Гордится, что вырос в том уголке Кицманской земли, где провел детство и юность известный писатель, классик украинской музыки Сидор Воробкевич. Об этом великом труженике на ниве культуры часто шел разговор в нашей семье. Галя поглядывала на брата с лукавинкой в очах и говорила, что земля, воспетая Воробкевичем, воздух, соловьиные песни близкого леса и древнего сада, посаженного, наверное, еще дедом композитора, доныне преисполнены поэзии и мелодий.

— А ты смог бы занять то место… — поддерживаю его. — Но нужно работать в поте лица.

— Это не новость для меня. Этой мудрости я научился еще в детстве. Буду работать днем и ночью, как электростанция или водопровод, и не скоро понадобится мне капитальный ремонт. Иногда тешит мысль, что в человеческие дома попадет и от меня немного света, словно капелька освежающей влаги.

* * *

…Праздник закончился.

Настают дни, насыщенные работой и волнением. И поисками новых тем, образов, мелодий. Успех — это мучительное побуждение к действию. Знакомство со многими прекрасными людьми — тоже. И умная статья Галины Тарасюк, которая оставила глубокий след в его сознании.

Володя ценит остроумие симпатичной студентки филологического факультета, веселой хохотуньи и одаренной поэтессы, их взаимоотношения отразились в значительной мере и на его творчестве. Но все это подробнее знает Галя, ведь Володя только ей исповедует свои сердечные тайны. Она вспоминает:

«Осенью 1970 года Володя познакомился с Галиной Тарасюк и часто говорил о ней. Говорил, что ее фамилия — хорошая рифма к его фамилии и что они и душевно неплохо зарифмованы. Я поняла, что он восхищается ею. Она красивая, а к тому же еще и остра на язык. С ней Володя чувствовал себя очень хорошо, она имела в себе что-то селянское, искреннее, чистое, здоровое, что импонировало ему. В то время он работал уже над произведением «Песня будет среди нас». Я послушала один куплет и спросила: «Это о ком?» Моргнул глазами и ответил: «Не мешай… О Гале. Что, не нравится?» Я замолчала. Удивилась, что он резко отреагировал на мой вопрос. Почему бы мне Галя Тарасюк не нравилась? Другое дело, что Володя не любил, когда кто-то без спросу вторгался в мир его интимных чувств. Когда шла речь о них, он чаще всего становился сдержанным и молчаливым.

В октябре 1970 года Галина Тарасюк пригласила Володю на свой день рождения. Он волновался, потому что хотел подарить ей что-то очень хорошее, но ничего путного не мог найти. А песня не была завершена».

Галина Тарасюк написала свои воспоминания о Володе. Привожу отрывок:

«Первое, что меня поразило в Володе, были его глаза. Небесные. Не синие и не голубые — небесные. Потом он говорил, что глаза ему перешли в наследство от бабушки, а вся его семья — черноглазая. Второе же, что удивляло меня, — скромность, неожиданная для парней его возраста, а тем более — для местной знаменитости, какой Володя уже был. Он буквально смутился, покраснел и предложил мне отложить разговор на потом…

Признаться, я была рада, что разговор откладывается… Тут я поняла, что к нему нужно подготовиться. Я впервые встретила человека своего возраста, ровесника, от которого исходила эманация ума, таланта и благородства — три вещи, которые я так ценила в мужчинах и которые вместе почти не встречаются в одной личности. Я не ошиблась. Володя оказался чрезвычайно эрудированным, интеллигентным, нестереотипным человеком. А еще каким-то безоглядно добрым и искренним…

Не знаю, как можно назвать наши отношения с Володей, но это было что-то такое чистое, нежное и хорошее как маков цвет, на который и тень не упала. Больше ничего подобного в моей жизни не было.

Какой он был? Светлый. У него не было плохих черт, по крайней мере, я их не видела. Всегда внимательный, добрый, веселый, надежный, честный.

У него был священный пиетет перед жизнью, которую он любил, как ребенок и хотел, чтобы она никогда не заканчивалась.

Эгоцентризм, нарциссианство, самовлюбленность были чужды его откровенному, общительному характеру. Наоборот, Володя умел убедить человека в ее собственной неординарности, в ее большой, но не осознанной ценности для человечества. Знаю по себе. Он умел уважать другого.

Володя исповедовал культ своей семьи. Идеалом для него была семья его родителей, которых он очень любил и уважал. Он гордился отцом, дядей Иваном — канадским коммунистом, увлечено рассказывал о сестрах, особенно о самой младшей Оксане. Тогда я видела, как он может гордиться. Не собой. Своим честным родом, своими близкими людьми.

Вспоминаю свой день рождения 26 октября 1970 года. Собрались несколько моих знакомых, пришел и Володя. Он очаровал присутствующих воспитанностью и коммуникабельностью. Его попросили спеть. Он взял гитару и вполголоса пел «Червону руту», «Водограй», «Я пойду в далекие горы». На память о том дне мне осталась гуцульская, резная инкрустированная пятнышками рака, в которой лежат сегодня два комочка земли, священные для меня, — из могилы моих родителей и Владимира Ивасюка».

Володя отложил произведение «Песня будет среди нас». Немного позже вернется к нему. Начал работу над песнями «Мир без тебя», «Баллада о мальвах», «Баллада о двух скрипках», которые окончательно утвердили за ним добрую славу талантливого композитора, убедили общественность в том, что украинская лирическая песня имеет в лице Володи не аматора, не самодеятельного композитора, а настоящего творца со своей темой, своим стилем и голосом, свойственным только ему одному.

Произведения «Мир без тебя» (слова В. Бабуха) и «Песня будет среди нас» написаны одновременно и тесно связаны идейно и психологически. Они с удовольствием исполнялись отдельными солистами и целыми ансамблями и не утратили доныне своей свежести и очарования. А это объясняется тем, что в их тексте и мелодии есть сильный заряд народной песенности, которая придает им мелодичность, задушевность, эмоциональность. Эти высокие качества особенно выразительны в произведении «Песня будет среди нас», где припев — коломийки и коломийковые вариации:

Твои руки я возьму снова в свои руки
И не расцветет среди нас желтый цвет разлуки.

Или:

Ведь твой голос, ведь твой голос — щедрое наводнение,
Я, как колос, зеленый колос нею полон.
Желтый лист опадет и вырастет зеленый,
А ты в песне будешь всегда возле меня.

В этих строках — простота и оптимизм народной песни. Наилучший поэт не постыдился бы поставить свою подпись под ними.

Значительное место в наследии Володи занимает «Баллада о двух скрипках», которая считается украшением его творчества. Она имеет свою интересную историю.

Весной 1971 года приехал в Черновицкий университет на переподготовку Василий Андреевич Марсюк, преподаватель в одной из специальных школ г. Черкасс. Это молодой поэт, который подготовил к изданию первый поэтический сборник. Он зашел к нам и оставил рукопись, чтобы я ее прочитал. Стихи красивые. Они понравились и Володе. Между молодым поэтом и композитором начинается искренняя дружба. Володя просит нового друга написать стихотворение, которое он положит на ноты. Поет, наверное, только этого и ждал — через несколько дней приносит поэзию Две скрипки». Замысел и идея произведения припали композитору к сердцу, но произведение еще нужно было доработать. Автор не жалел сил и времени.

Василий Андреевич вспоминает в своем письме о том, как он работал вместе с Володей над «Балладой о двух скрипках»:

«Раннее утро. Мы возле рояля. Володя все время импровизирует. Отрываясь от клавиш, просит немного изменить порядок слов, где-то продолжить строку, ломая первородный размер стихотворения. Я — большой тугодум, и экспромтом творить или изменять непростая задача. Но работа очень увлекла нас. Это была великая радость и большая мука совместного думанья. Володя требовательный до края, но без давления, «без нервов». Накурили безбожно. Хорошо, что родители на работе. Чай и большая коробка шоколадных конфет. И снова бесконечные варианты, варианты… И сигареты, и короткие переговоры только о словах песни, только о ней. Разошлись пополудни, когда уже ошалели от напряжения».

Как раз тогда мы получили новую квартиру из четырех высоких, светлых комнат на улице В. Маяковского. Работы у нас очень много. Нужно перевезти мебель, сотни разных вещей и немалую библиотеку. К этой громоздкой работе присоединились композитор и черкасский поэт-лирик. На протяжении одного дня освободили старое помещение и устроили невероятный хаос в новом. И мы радовались и благодарили обоих поэтов за помощь. Они нам говорили, что во время работы у них хорошо работала творческая мысль.

Знатоки украинской лирической песни часто говорят, что «Баллада о двух скрипках» — новаторское произведение. Его новаторство в том, что композитор органично соединил в нем два мелоса: восточноукраинский и западноукраинский, буковинский, гуцульский. Сама баллада — это широкая и могучая, с выразительным внутренним драматизмом надднепрянская народная песня, которую поют обычно на полные груди. А сопровождение ее — цимбалы, передающие щемящую тоску, тревогу и болезненное ожидание светлого дня на порабощенной чужеземцами земле. Обратиться к этому эксперимент ему пришло в голову во время посещения Коломийской музыкальной школы. Ожидая своего друга, который там работал, Володя садится за рояль, купленный еще в начале нашего столетия коломийскими селянами и прогрессивной интеллигенцией по случаю приезда к ним славного композитора Николая Лысенко. Володя знал все подробности купли того рояля, и сам его вид и звучание рождали разные ассоциации в душе. Под их влиянием начал наигрывать аккомпанемент к своей «Балладе».