Книги о Владимире Ивасюке и песенники

Монолог перед лицом сына

Раздел двадцать четвертый

Часто возникает вопрос: что влияло на общее настроение Володи, на его трудолюбие, творческую активность в последний год его жизни? Произведения сына, вопреки всякой антиукраинской болтовне, все-таки звучали на областном, киевском и московском радио, хотя приспешники В. Ф. Добрика и его штатные запрещалы, считающие себя специалистами по украинскому вопросу, начали цепляться к преисполненному жизнерадостности, крепкого здоровья молодому композитору, который дышал оптимизмом и был помешан только на своей музыке. Володя чувствовал себя прекрасно со своим педагогом по классу композиции и искренним советчиком доцентом Лешеком Зигмундовичем Мазепой. Доцент Мазепа видел перед собой молодого человека, который только талантом и большим трудолюбием стал одним из ведущих творцов новой украинской песни, связанной своими корнями с национальным грунтом, хотя листья дерева его творчества шелестят на ветре моды, который дует отовсюду… Такой молодой человек, врач по образованию и музыкант по призванию, имеет полное право на внимание со стороны окружения.

Вот так относился к Володе доцент Л. З. Мазепа. И Володя был ему за это искренне благодарен. Когда Лешек Зигмундович заболел в Москве, где он находился на конференции преподавателей консерваторий, Володя там посетил его. Он очень переживал за своего учителя, дома и среди своих товарищей уважительно высказывался о нем… И не удивительно, что в этот период сын сумел сделать так много в своем творчестве. Иметь поддержку высокоморального, доброжелательного педагога — это основа успеха в его деятельности. Вспомнил только самое важное из того, что Володя сделал в этот последний год своей жизни, когда его творчество была на подъеме. Он работает над «Квартетом», доводит до конца «Сюиту», пишет пьесы для скрипки и фортепиано, для виолончели и фортепиано.

Прошлогодняя продуктивность Володи в жанре вокальной музыки свидетельствует о его внутренней собранности и творческой целеустремленности. Он создает несколько песен и романсов на стихотворения Ростислава Братуня: «Первый снег», «Вернись из воспоминаний», «Белая пелена», «Годы уже отшумели», «А ты подумай», «Элегия».

Песня на слова Р. Братуня «Лето поздних георгин» — очень примечательна в его творческом заделе. Она преисполнена драматической напряженности, трагизма и даже протеста. Композитор словно предчувствовал какую-то беду, которой не избежать. Некоторые знатоки и ценители украинской песенной культуры высказывают мысль, что «Лето поздних георгин» является одной из самых трагических песен в истории нашего песенного богатства, в исполнении народного артиста Украины Василия Зинкевича она заставляет слушателя задуматься над современной жизнью. Эта песня отражает трагический дух личности двадцатого столетия.

Я часто думаю над тем, было ли это произведение предчувствием страшной гибели композитора.

В то время Володя сближается еще больше с талантливым поэтом, прозаиком и ученым Степаном Пушиком. Часто наведывается к нему в Ивано-Франковск, бывает в его семье, где находит гостеприимство и искреннее слово. Мечтает о том, чтобы пустится с таким же неспокойным поэтом, как и сам, в путешествие по гуцульским селам и равнинам. Володя был очень благосклонен к поэту, но успел написать на его поэзии только две песни: «Стоит пшеница, как Дунай» и «Я еще не все тебе сказал».

Уже шла речь о том, что Володя с раннего детства любил украинскую поэзию для детей. Особенно произведения Наталии Забилы, Грицка Бойко. Он знал наизусть много поэзии прекрасного поэта Василия Швеца, любил их за свежесть, поэтичность, красивый украинский язык. Будучи уже взрослым, он часто декламировал их с юмором. Однажды даже сказал:

— Нужно навестить поэта Василия Швеца и поблагодарить его за радость, которую приносили мне в детстве его поэзии.

В другой раз говорил, что напишет целый цикл песен на тексты Василия Швеца и Владимира Лучука. Он даже начал реализовывать свой замысел — создает на стихи Владимира Лучука песни: «Цветные птички», «Зеленая песенка» и «Сентябрьская чудосея».

Кроме названных произведений, Володя работал над кантатой «Чувство единой семьи». Эта тема принесла ему немного хлопот. Он любил Павла Тычину за его «Солнечные кларнеты» и «Вместо сонетов и октав», но когда начал углубляться в его стихи «Чувство единой семьи», ему испортила настроение строка «Чужой и чуждый родных бродов». Володя спросил меня:

— Чем хуже родные броды за сталинские броды, залитые людской кровью? Разве что выстланы золотом и ведут в счастье, а родные — илом? Это — космополитизм самого худшего качества, который унижает нас.

Сын был прав. Я и сейчас не могу найти в той строке какого-нибудь благородного смысла. Я улыбнулся и прочитал ему строки Евгения Маланюка:

Прости, прости за богохульные стихи…
Горький наш век, а мы еще, быть может, горче.

Я рассказал Володе об этом великом поэте, которым я увлекался во время учебы в лицее, а его сборник «Земная Мадонна» доставил мне большое удовольствие.

Володя провел пальцами по клавишам рояля, ожидая от них того голоса, который хотело слушать его сердце. Но о строфе с родными «бродами» он и слышать не хотел.

Володя был старательным человеком. Он искренне пытался выполнить заказ министерства. Целые часы проводил за инструментом. Мать ощущала поэтическое звучание этой вещи, ведь она знала, что кантата может стать дипломной работой Володи. Когда уставал от работы над этим произведением, он представлял себе разные сцены из своей будущей оперы «Дарина» и сочинял мелодии для будущих ее песен-арий. Надеялся, что настанет подходящее время, когда поэты Р. Братунь, Р. Кудлик или С. Пушик напишут слова к этим мелодиям. Я слышал не раз энергичную, величественную и одновременно пронизанную болью его увертюру к этой опере. Иногда казалось, что это простая импровизация, которых было немало в его творческой жизни. Мы видели, что Володя словно страдал от ее звучания — это было словно какое-то глубокое повествование его сердца.

Именно летом 1978 года мы отдыхали в Пицунде, в Доме творчества. Собственно, я не очень-то и отдыхал — взял с собою рукопись романа «Баллада о всаднике на белом коне», который хотел там завершить.

В Пицунде встретили много хороших людей, а именно, профессора-литературоведа Петра Выходцева из Ленинграда, а также известного украинского писателя, автора знаменитой «Колдуньи синих гор» Василия Сычевского. Сычевский тогда много рассказывал о славном украинском ученом Ю. Дрогобыче, который жил в средние века в Италии. Писатель мечтал о том, чтобы написать музыкально-драматическое произведение о выдающемся украинце. Этой мечтой пронялся и Володя, которому было радостно от мысли, что наши люди удивляли мир не только своей храбростью, но и мудростью и ученостью. Писатель и композитор даже обдумывали план будущего произведения, а это очень хорошо отражалось на настроении и чувствах Володи.

Василий Сычевский часто заводил свой автомобиль, и они пускались крутыми горными дорогами, которые приносили Володе целое море удовольствия. Горы вообще вызывали у него пыл и удивление. Он фиксировал на пленке своего фотоаппарата каждую интересную гору, реку, каждый живописный пейзаж, будоражащий его воображение. Любовался грандиозными скалами, которые иногда просто-таки нависали над их машиной, за рулем которой сидел писатель. Володя чувствовал себя счастливым. Любовь к горам развилась, наверное, еще в юности, когда он облазил наши украинские Карпаты в поисках червоной руты. Он каждый раз приглашал меня ехать с ними в тот кавказский легендарный мир.

Сидя на диване, листал какую-то книжку, потом спросил:

— Сколько можно сохнуть замкнутым в этой монашеской кельи и горбиться над столом? Айда с нами — это же прекрасный случай набраться новых впечатлений в горном романтическом царстве, нужно же посмотреть на людей, которые проживают в этих горах.

— Володя, ты знаешь, что в сентябре я должен сдать рукопись романа в издательстве. А он еще не готов… Должен написать еще четыре раздела по двадцать страниц каждый. А это много. Кроме того, еще есть уйма работы над языком и стилем. Некоторые страницы и разделы должен основательно переделать… А для всего нужно время. Если не справлюсь, то вызову недовольство издательства, которое хорошо относится ко мне.

— А чем я могу тебе помочь? — и Володя озарил меня своими добрыми проникновенными глазами.

— Тем, что не будешь искушать горными путешествиями, — и я развел беспомощно руками.

— Шутишь, папа. Я все-таки очень хочу, чтобы ты чувствовал себя хотя бы немного на отдыхе, а не отшельником, который разрывает связь с внешним миром. Дай и мне какую-нибудь работу. Может, тоже что-то напишу. Сделай такой эксперимент. Наверняка, что-то выйдет. Я постараюсь так сделать, чтобы мне стыдно не было, — и Володя весело рассмеялся.

Я пожал плечами и задумался. Потом ответил:

— Стоит ли тебе морочить голову моими химерами?

— Не нужно меня обижать. Что это за жизнь? Полностью здоровому человеку лежать на берегу моря, без мыслей, без дела?

Я помолчал немного, потом промолвил:

— Ну, хорошо, два раздела, которыми оканчивается роман, очень хорошо выкристаллизировались в моем воображении. Если хочешь запрячься в мой воз, то пожалуйста…

И я рассказал ему подробно содержание предыдущих разделов, охарактеризовал персонажи, познакомил Володю с их внешними чертами и характером. А чтобы показать, что я не сомневаюсь в способности сына справиться с девятнадцатым и двадцатым разделами, я тот час же оделся, и мы сели в автомобиль Василия Павловича.

— Через десять-пятнадцать минут мы мчались в гори. Нашли там хорошее место, разложили огонь, жарили шашлыки, пили прекрасную минеральную воду, Володя был весел, смеялся с юмористических рассказов Василия Павловича, но в глазах его все время была какая-то непостижимая задумчивость. Чувствовалось, что мысли кружатся вокруг чего-то очень важного. Он чем-то был озабочен. Меня начало преследовать подозрение, что Володя представляет себя Мироном Дитинкой и начинает выстраивать свой отряд на берегу Прута, возле села Зеленева для битвы с боярином Бучко, который подтягивает своих воинов к Пруту. Он, конечно, хотел доказать мне, что его характер уже сформирован и что он не бросает слов на ветер.

Несколько дней подряд после завтрака он брал под мышки большую книгу, в которой был одна ученическая тетрадь и шариковая ручка, и шел по берегу аж туда, где никого не было. Садился на песок и выполнял взятое на себе задание. Я не обращал на него внимания, не хотел мешать ему. Так уединившись, он писал. Не встречался даже с Василием Павловичем и профессором Петром Созонтовичем Выходцевым… Последний как-то спросил меня:

— Куда же подевался Володя? Неужели он собирается покидать Пицунду?

Я, улыбаясь, ответил:

— Никто не угадает, чем он сейчас занят и почему уединился.

— Нет, не угадаю, — сказал Петр Созонтович.

— Скажу только вам… Володя занялся очень важным и неотложным делом.

Выходцев посмотрел на меня почти суровым взглядом и спросил:

— Какие дела могут быть в летнюю жару в Пицунде? В это время тут отдыхают и расслабляются.

— Володя помогает мне дотянуть к счастливому концу мой роман, который должен выйти в восьмидесятом году в ужгородском издательстве «Карпаты». Он хочет, чтобы я оторвался хотя бы немного от рабочего стола и поблуждал с ним и Василием Сычевским по прекрасной Абхазии и Грузии.

— У вас просто-таки фантастический сын… Я вам завидую, конечно же, по-доброму… Я тоже хотел бы иметь такого благородного сына.

— Увидим, что выйдет из написанного Володей.

Петр Созонтович улыбнулся и сказал с мечтой в очах:

— У такого сына все должно получаться наилучшим образом, — и профессор положил мне руку на плечо.

— Благодарю вас за доброе слово…

Петр Созонтович был полностью прав: из-под Володиной шариковой ручки вышли два неплохих раздела. Он смог хорошо описать столкновение между отрядом Мирона Дитинки и войском атамана Бучко. Батальные сцены довольно драматичны, убедительны, а использование плотов против войска, которое переходило вброд реку Прут, хорошая находка.

Я был доволен и скоро перепечатал этот текст, внес в него некоторые изменения, уточнения, развил отдельные моменты и убрал несколько лишних метафор. Подогнал все под свой стиль и с облегчением вздохнул.

В тот же день похвастался Петру Созонтовичу и московскому критику и литературоведу Виктору Андреевичу Чалмаеву, который тоже с симпатией относился к Володе.

На следующий день Василий Павлович Сычевский и Володя сурово приказали мне садиться с ними в машину и ехать на озеро Рицу. Володя сказал мне с лукавыми искорками в глазах:

— Хочу, чтобы ты побывал на том месте, где твой гениальный благотворитель — «корифей» всех наук, как ты любишь его называть, вымачивал в водах озера свои старческие ноги.

— На дачу Сталина?

— Разумеется, должен увидеть, что осталось от той дачи.

Мы поехали. Скажу откровенно, я страшно ненавидел Сосо Джугашвили, который называл себя Сталиным. Когда я покинул румынское королевство и оказался в первой в истории стране социализма, то через несколько недель почувствовал, что попал в самое паскудное сталинское рабство, которое только могло существовать на земле. Почти семь лет я находился в страшном аду, созданном сталинской бранджей. Стыдно было за двадцатое столетие. Я видел Сталина летом 1953 года в мавзолее. Он лежал рядом с Лениным. Там я думал о том, что он самый жестокий гангстер, садист, мучитель народов и обычный криминальный убийца. Самый страшный убийца поэтов, философов, ученых. На протяжении всей истории на всех континентах, во всех странах, вместе взятых, не было убито столько поэтов, художников, священнослужителей, сколько убил этот побитый оспой изверг за какие-то двадцать пять лет. И вот мы едем к озеру Рица, на берегу которого торчала его дача. Там он отдыхал после своих кровавых политических оргий.

Нас встретил довольно густой лес, который подошел к самому озеру. Мы мчались лесной дорогой, прорубленной между деревьями, и оказались на берегу, где деревья были вырублены. Нам сразу бросился в глаза фундамент дома. Об этот фундамент хлюпали волны прозрачно-чистого озера. Там были какие-то незнакомые люди, у них мы узнали, что это на самом деле остатки сталинской дачи. Ее сожгли дотла люди вскоре после смерти этого политического гангстера. Из воды торчали какие-то темные колоды, — на них была, наверное, лавка, на которую садился голый «отец всех народов», и болтал в воде ногами. Озеро возле берега глубокое, а вождь рабочего класса не умел плавать, его левая рука была калечкой, не сгибалась в локте.

Мы долго стояли возле остатков его дачи. Мне казалось, что там, где он болтал ногами, чистая вода всегда была красной от крови. Володя сказал:

— Он был дальновидный. При жизни приказал своим подхалимам провозгласить его гением. Знал, что после его смерти люди будут пренебрегать им.

* * *

Из Пицунды Володя поехал в Львов, а мы — в Черновцы. Все были здоровы, как колокола, и преисполнены добрых надежд. До занятий в консерватории осталось больше недели. Это время он хотел провести дома. Он приехал в Черновцы. Мы часто ходили в кино и театр. Как-то он вернулся домой аж утром.

— Где же ты был, Володя? — спросила иметь. — Что с тобой случилось?

— Такая, мама, оказия редко бывает в жизни моей.

— Думаешь, что нам не нужно знать об этой оказии? Чтобы не испытывать наше терпение, он начал рассказывать:

— Парень с телевидения попросил меня поехать с им в Заставную и посмотреть на дом, в котором родился знаменитый художник Николай Ивасюк, который был нашим далеким родственником. Тот дом в ужасно заброшенном состоянии, может прийти время, когда он исчезнет навсегда с лица земли. Нужно рассказать землякам художника, кто был их предком. Нужно выступить по радио и на телевидении о том, что мы тоже цивилизованный народ. Честные заставновцы считают, что в этом доме должен быть музей Николая Ивасюка, их славного односельчанина. Мы поехали… и это все….

— Разве вы ночевали в доме Николая Ивасюка?— спросила мать.

— Нет, с нами случилось другое приключение. Довольно-таки веселая история. Когда мы вышли из автобуса и подались улицами районного центра к дому знаменитого творца, нам навстречу с боковой улочки вышла добрая сотня людей. Они были празднично одеты, веселы. Девушки были в цветах, молодицы и старшие женщины — в вышитых рубашках и турпанах, украшенных цветами. Впереди музыканты. Играли па полную силу мелодию моего «Водограя». Я остановился, мой друг тоже. Я ушам своим не верил. Чтобы дать пройти свадебному походу, я и мой коллега отошли на обочину дороги. Стали над самым краем. Музыканты узнали меня сразу. Не переставая играть, они устремили на меня свои взгляды. И все мне кланялись. А я в ответ тоже кланялся им. Люди остановились. Это была свадьба. Что я должен был делать? Кланялся молодой и молодому и сказал: «Желаю вам, чтобы в вашей семье всегда было солнечно и весело».

Из свадебной общины прозвучали голоса. Кто-то крикнул:

— Володя, добавь еще такое: «Чтобы их дом был полон красивой музыки детского крика».

Я сказал: «И красивой музыки желаю вам от всего сердца». Тогда молодой и молодая подошли, кланялись и по буковинскому обычаю сказали почти в один голос «Просили вас отец и мама и мы вас хорошо просим, чтобы-сьте были тоже гостями нашей свадьбы. Мы будем очень рады…» Молодой еще добавил: «Если исполнишь наше желание, Володя, это принесет нам счастье».

Я не мог отказать молодоженам, хотя и не был готов к такой праздничной церемонии. Ведь шла речь об их счастье. Мы с коллегой слились с этим свадебным походом, как равные среди равных. Я провел среди этой веселой молодежи счастливые часы… До самого утра. К счастью, при мне были деньги, и я смог положить на блюдо во время пропоя сумму, за которую мне не было стыдно. Чтобы проявить свое уважение ко мне, музыканты играли, а люди пели мою «Червону руту», «Я пойду в далекие горы», «Водограй», «Эхо твоих шагов». Для меня этот случай не второстепенен, а наоборот, весьма значителен. Я убедился, что мои песни знает народ. И что я, в самом деле, кое-что сделал.

Мы были довольны, что так произошло, и что он осознавал народную любовь за то, что сделал для своих людей.