Книги о Владимире Ивасюке и песенники

Монолог перед лицом сына

Раздел двадцать пятый

Осень 1978 года была удивительно красивая, поэтичная, вся в золотых одеяниях, которые сияли в солнечных лучах. В течение сентября и октября не выпало ни капельки дождя, ветер не появлялся среди деревьев, которые неторопливо опускали на мостовую ярко-желтую и красноватую листву.

Володя любил осеннюю пору, если землю не искажала докучливая слякоть. Мысли кружили вокруг учебного материала, который держал его прикованным к столу и пианино. Он придавал занятиям первостепенное значение, был собран внутренне, целенаправлен и энергичен. Все его дела шли наилучшим образом. Изредка ездил в Киев, где записывал свои новые произведения. Посещал республиканское радио, где охотно давал интервью для слушателей из Украины и диаспоры. В те же месяцы продолжает сочинять мелодии своей будущей оперы, хотя либретто еще не было написано из-за беспорядков предыдущих месяцев. Но на это он не обращал внимания. Нужно было накопить как можно больше песенного материала. Работал также над кантатой «Чувство единой семьи», чтобы вовремя выполнить заказ Министерства культуры. В быту он тоже чувствовал себя хорошо. Мать вышла на пенсию и старалась все делать так, чтобы он мог беззаботно заниматься своими консерваторскими делами и творчеством, а также общественной работой, в частности, в Клубе творческой молодежи, одним из основателей и членом правления которого он был. Там он прилагал усилия, чтобы единственный в Украине клуб такого рода существовал и приносил пользу молодой творческой интеллигенции.

Володя часто выступал вместе с писателями в аудиториях Львова. У него была своя любимая тема — современная украинская песня и ее творцы. Его благосклонно встречали львовские слушатели — его же выступления были содержательны, мысли непринужденно изложены на красивом украинском языке.

Он старательно готовился к этим встречам со своими приверженцами. В консерватории все были им довольны, кроме В. В. Флиса. Секретарь партийной организации Л. Т. Мельничук даже предложила ему вступить в ряды коммунистической партии. Володя не ответил ей ничего, а партийный руководитель считала, что его молчанка — знак согласия. При встрече с ней Володя никогда не упоминал об этом ее предложении, а она, казалось, уже согласовала с высшими партийными инстанциями. Он рассказывал мне обо всем этом, и я не возражал, хотя и не радовался. Я ему ответил:

— Если ты категорически откажешься, то те партийные супермены воспримут твой отказ как оскорбление и начнут тебе пакостить. Шагу не дадут ступить. Они никогда не относились толерантно к творческим особам, которые слишком выделялись из массы. Прицепят тебе какой-нибудь ярлык или «изм». Членство в партии — чистая формальность, она не защитит тебя ни от каких бед, несправедливостей. Ты должен знать обычаи нашего общества.

Дни убегали за днями. Володю позвали в обком комсомола, где ему сказали, что у него есть заслуги перед украинской молодежью, ведь его произведения несут, дескать, человечность в сердца современников. Его песни — это проповедь доброты. Уже настало время быть отмеченным комсомольской премией имени Николая Островского.

Володе понравилась перспектива получить эту, довольно престижную, премию. На протяжении целого месяца он старательно работал — нужно же было оформить документы и как можно лучше подготовить сборник произведений, которые положит на стол Комитету, ведающему в ЦК комсомола этой премией. Володя работал днем и ночью на протяжении целого месяца, переписывая песни, баллады, романсы, инструментальное произведение большой формы — «Сюита-вариации». Целые пачки исписанной очень заботливо нотной бумаги он сдал своевременно второму секретарю Львовского обкома комсомола, который его уверял, что он получит эту премию. Нужно подчеркнуть, что в Львовском обкоме, как и в Черновицком, когда там была секретарем Галина Менжерес, к нему относились с искренней благосклонностью.

* * *

Настала весна, которая привела с собою и день его тридцатилетия 4 марта 1979 года. Он не хотел никаких помпезных, многолюдных собраний, громких речей и похвалы. День рождения был поводом для размышлений над пройденным, пережитым и добытым.

Он приехал в Черновцы. Мы сидели за столом и тихо разговаривали. Он был огорчен, что за свои три десятилетия не написал ни оперы, ни оперетты, ни симфонии… Даже инструментальные произведения, которые ему давались тяжелее, чем песни и романсы, не завершил так, как ему хотелось бы. Одно утешало: у него уже есть более ста песен, романсов и баллад.

Когда Оксана отправилась спать, Миля приводила кухню в порядок, он спросил меня:

— Папочка, я все-таки что-то сделал?

Он никогда не задавал мне таких вопросов. Я ответил категоричным тоном:

— Ты, сын, сделал очень много. Окончил медицинский институт, написал много вокальных произведений. А это прекрасно! Однако доброе имя тебе принесли какие-то тридцать песен. Остальных твои почитатели не знают.

Володя засмеялся, потом сказал с горечью:

— Остальные останутся для будущего, если оно у меня будет. Мне ужасно хочется написать оперу, такую, как я задумал. Она даст мне широченные возможности, самовыразиться, как говорят. Ее немного задержали мои консерваторские недоразумения, но она живет в моем сердце и мозгу, хотя еще не одета в словесное одеяние. Как только управлюсь с программой консерватории, то немедленно возьмусь за настоящую работу над ней. И за короткое время она будет в руках исполнителей. Очень тяжелая и сложная ее часть — либретто. А я еще и не обращался со всей серьезностью к поэтам, кроме, разумеется, Ростислава Андреевича.

Володя будто погружен в царство мечтаний и добрых ожиданий. На следующий день он взял мой подарок: два отреза из симпатичной высококачественной материи, привезенные дядей Иваном из Торонто, и отправился к наилучшему мастеру-портному, чтобы ему пошил две пары модных в то время брюк, кроме того, я купил ему светлый весенний плащ польского производства. Потом мы снарядили Володю в Ивано-Франковск, где он должен был встретиться со своими приятелями и, прежде всего, со Степаном Пушиком, побывать на областном радио. В Львове его ждали Ростислав Братунь, Р. Кудлик и И. Кушплер. Каждый из них был рад поздравить его с тридцатилетием.

Володя не любил громких банкетов, а в 70-е годы была распространена нездоровая мода отмечать дни рождения так называемыми «сабантуями» или «попиентусами». Он любил посидеть за столом с приятелями или побратимами за стаканом хорошего вина или чашкой черного кофе. Поскольку Володя не очень быстро сближался и завязывал приятельские отношения с людьми, то на него часто давило одиночество. Тогда он искал своих близких друзей. Он часто тосковал по умным собеседникам.

Настроение у него было светлое, его занимали только творческие проблемы. Но через несколько дней это светлое душевное состояние было омрачено. Неожиданно незначительная на первый взгляд сценка повеяла в его душу холодом. Это было в коридоре консерватории. Володя стоял в группе студентов и мирно разговаривал. И вот проходит секретарь парторганизации Л. Т. Мельничук. Увидев Володю, она подошла к нему и спросила изумленно и громко:

— Володя, вы еще здесь?! Все же говорят, что вы убежали за границу.

Володя воспринял эти слова, как неумелую шутку, и ответил:

— Не убегу даже тогда, когда убегут все те, которые распространяют эту клевету. А чего мне туда бежать? Мне нечего там делать.

Она ответила:

— То, что я услышала, говорю и вам.

— Зачем вы мне это говорите? Не шутите так злобно.

Секретарь парторганизации сказала то, что хотела сказать, и отдалилась.

В период брежневщины это было опасное обвинение. За ним скрывалось намерение политически скомпрометировать Володю, изолировать его от других студентов, которые, конечно, не станут общаться с коллегой, которого секретарь парторганизации обвиняет в антисоветчине. Володя быстро сориентировался, что где-то за кулисами готовят для него какую-то ловушку.

Дома он негодовал. Не так давно эта партийная функционерка вела речь о его вступлении в компартию, а теперь говорит дерзко о его бегстве заграницу. Нет ли в этом намерения дискредитировать его? Раньше она этого не делала. Не исполняет ли она распоряжение секретарей обкома партии В. Ф. Добрика и Д. А. Яремчука? Зачем же им эта травля студента? Это нужно, может, для того, чтобы они могли проявить перед народом свою государственную силу. Если они ее не проявят, то государство перестанет им платить заработную плату. Или, может, это одна из форм борьбы против украинской культуры? После этого случая с секретарем парторганизации случилось непредвиденное и неожиданное. В центре Львова на Володю нападают в замечательный солнечный день трое упитанных незнакомцев. Он понял, что ему не защититься от них. Поскольку это было недалеко от трамвайной остановки, Володя вырвался из их рук и бросился в трамвай. Но одичавшие молодчики бросились вслед за ним. В трамвае произошла передряга, люди заступились за преследуемого, подняли крик, визг. Трамвай остановился. Володя вышел, а преследователей задержали пассажиры.

Этот случай испортил настроение Володе и всей нашей семье, жена вызвала меня во Львов, а Володя рассказал мне все подробно. Я спросил:

— Ты, Володя, может, дал повод этим похабникам? В чем же причина этого нападения?

Володя грустно улыбнулся. Затем ответил с сарказмом:

— Я уже созрел для того, чтобы быть распятым на кресте. Только еще не знаю, на какой Голгофе будет стоять мой крест.

— Это чересчур черный юмор, сын. Нам нужно об этом поговорить.

— О чем?

— О фасчес ди комбатименто, которых ты должен опасаться… И теперь, пока еще не забылось. Л. И. Брежнев, который передал тебе привет, войдет в историю тем, что изобрел психушку для нормальных людей и анонимные подлючие группы, которые вот нападают на намеченные Добриком жертвы, издеваются над ними, перехватывая их в темных подъездах или даже в солнечный день. Этот прием использовали городские разбойники в средние века. Когда порядочный или богатый человек хотел пройти по улице города, то должен был вести за собой вооруженную охрану. Этот прием использовал в начале 20-х годов Бенито Муссолини. Его подлючие террористические группы назывались, ты это знаешь, фасчес ди комбатименто, т. е. боевые группы. От них происходит слово фашизм. Они терроризировали рабочих, которые требовали лучших условий жизни.

Володя не потерпел физически. Но в его утонченную душу, преисполненную высоких мечтаний о красоте, бухнули целое море чиновничьей грязи. Его защитили львовяне. Он был унижен — и я не могу и по сей день понять, зачем В. Ф. Добрик дал свое благословение подонкам общества на разбой в весенний день, в нашей «самой передовой» в мире стране. Он навевал мысль людям о том, что и партия, которой он руководил в западноукраинских областях, была партией разбойников, способных убить или покалечить скромного музыканта, поэта и врача. Зачем секретарям обкома В. Ф. Добрику и Д. А. Яремчуку травить, преследовать, компрометировать молодого талантливого композитора? Неужели они не могут осознать того, что за несколько десятилетий в Украине уже убиты, замучены в концлагерях тысячи писателей, художников, музыкантов? Разве этот кровавый опыт ничему не научил политических вельмож семидесятых лет? Кто дал им право посягать на покой моего сына? Почему Добрик и Яремчук подослали секретаря парторганизации Л. Т. Мельничук и земных людишек уничтожить морально и физически молодого талантливого творца? Неужели этого требовала политика компартии, которая считала себя честью и совестью нашей эпохи?

Этот факт не давал нам покоя несколько дней. Он не забывается, а остается на всю жизнь на дне сознания и время от времени дает о себе знать.

Бесчинство львовских руководителей было вытеснено и приглушено назначениям Володи членом жюри на фестивале молодежной песни, который состоялся в г. Хмельницком. Володя предупредил об этом своего педагога доцента Л. З. Мазепу и выехал в город Хмельницкий, где в городском театре познакомился со всеми членами жюри.

О пребывании Володи в г. Хмельницком вспоминает Ольга Васильевна Рутковская, заместитель директора Центрального дома народного творчества. Она на протяжении всех дней общалась с Володей, наблюдала за ним — как человеком и композитором, который завоевал сердца миллионов людей. Она пишет, что Володя был немного простужен, когда приехал, об этом узнали девушки из г. Шепетовки, где открывался фестиваль, и с удовольствием поили его горячим молоком.

Во время прослушивания участников фестиваля Володя был очень внимателен. Записывал в свою тетрадь все, что касалось каждого. Ольга Васильевна подчеркивает в своих воспоминаниях:

«Когда были расхождения между членами жюри в оценках, глава М. Скорик несколько раз обращался к Володе с просьбой высказать окончательное мнение».

* * *

Володя привык работать ночами, поэтому утром нужно было кому-то его разбудить, иначе он мог опоздать на лекции или занятия. Вот и тут он один раз проспал и опоздал на фестиваль…

В город Хмельницкий он поехал со своим большим портфелем, в котором носил все то, над чем работал. А в то время он работал над кантатой «Чувство единой семьи» и инструментальными произведениями, об этом свидетельствует и Ольга Васильевна Рутковская:

«Он предупредил, что на следующий день хочет отдохнуть и поработать над рукописью. Я попросила показать мне произведения. Он вынул из портфеля пачки исписанной нотной бумаги, дал мне прочитать партитуру любимого «Квартета».

В самом деле, он любил свой «Квартет», постоянно работал над его отдельными частями. Мы и до сих пор не знаем настоящего звучания произведения, потому что нам остался в черновике его первый вариант.

Ольга Васильевна ведет речь и о его отъезде во Львов:

«Приехав в театр, Володя сказал, что ему нужно во вторник утром быть дома, и попросил заказать билет на вторник (24 апреля), на ночной поезд. Вечером после концерта мы решили проведать Володю, немного поговорить с ним. Смотрели юмористический польский журнал. Володя читал шутливые подписи под рисунками. Он все время в окружении людей, к нему все время подходили руководители, участники коллективов, журналисты брали интервью у него. Вечером он смотрел телепередачи из Москвы, где должна была прозвучать его песня. Потом пошли ужинать. Он немного посидел и ушел. Был какой-то печальный и поглощенный заботами».

Бесспорно, Володя не мог быть веселым, ведь как раз тогда был опубликован в печати список претендентов на премию имени Николая Островского, а в списке его фамилии не было. Документы и ноты не были посланы из Львова в ЦК ЛКСМУ, они были задержаны у секретаря обкома по идеологическим вопросам Д. А. Яремчука. Обком не одобрил кандидатуру Володи. Никто не протестовал против этого поступка Д. А. Яремчука, но неизвестно, почему не сказали об это Володе и оставили его одураченным? Почему секретарь обкома поиздевался над композитором? Кто ему дал на это право? Думали, что с ним можно не считаться?

О. В. Рутковская рассказывает дальше:

«В понедельник, 23 апреля, проходит репетиция заключительного концерта, а я оформляла протоколы. На протяжении дня звонила несколько раз Володе, спрашивала, как он себя чувствует. Он ответил, что у него все обстоит хорошо. В 19-м часу нужно прийти в театр, и я спешила переодеться. Забежала к Володе и попросила его быстро собраться. Сначала было торжественное закрытие, вручение наград победителям фестиваля, потом состоялся концерт. Я сидела недалеко от Володи. Он внимательно слушал каждый номер. Великолепно прозвучала его песня «Только раз цветет любовь» в исполнении солистки ансамбля «Арника» (Львов) В. Комлик, под фонограмму. Я поздравила Володю с успехом. Утром дежурная гостиницы сказала, что он где-то в два часа ночи сам ушел из гостиницы. Поезд отходил в три.

Каким мне запомнился Володя? Он был в темно-голубом костюме, в черном гольфе, коричневых туфлях, черно-сером клетчатом пальто, в красном с черным мохеровом шарфе. Зная сложную натуру Володи, я обратила внимание только на то, что он сдержанный и молчаливый, серьезный. Он много курил. Он держался с достоинством и в то же время был внимателен к окружающим. Он работал активно, нотировал каждое выступление исполнителей. Ежедневно просматривал свежие газеты, в которых сообщалось о ходе фестиваля. Просил принести номера, которые видел у других, и все аккуратно складывал в папки.

Заметив, как он внимательно слушает, я попросила сосчитать, сколько всего выступило ансамблей и солистов, на что он дал точный ответ. Вообще его комментарии были кратки, но чрезвычайно точные, высокопрофессиональные. Эти данные, точные характеристики, его высокие критерии в анализе выступлений я даже использовала в своей статье, напечатанной в журнале «Музыка», номер четыре за 1979 год. Название статьи — «Звените, молодые голоса».

За то короткое время мне судилось пережить радостные чувства, связанные с открытием прекрасной человеческой души. В общении с Володей нельзя быть равнодушным. У меня такое впечатление, будто он — а это присуще талантливым людям — излучает свет…»

Володя вернулся домой утром — 24 апреля. Он был в хорошем настроении, но ничего не рассказывал матери о фестивале, о встречах с людьми. Он почему-то торопился. Помылся, побрился, переоделся в чистое белье, взял свой портфель, с которым почти не расставался, и около часа дня сказал матери:

— Я иду, мама, в консерваторию. Задержусь там полтора-два часа. — И Володя вышел.

Прошло несколько часов, а он не приходил. Мать ждала его вечером. Была уверена, что он с кем-то задержался и вот-вот появится. Но он и вечером не вернулся, на следующий день его тоже не было. Мать обзвонила всех его львовских и Ивано-Франковских друзей, но его никто из них не видел. 26 апреля мать сообщила в милицию о загадочном исчезновении сына. Там ей сказали, что начнут поиски.

Я немедленно выехал во Львов, жена рассказала мне подробно все о Володе, и мы отправились вместе в районное отделение милиции, которое находилось на улице Зеленой. Там мы встретились со следователем Николаем Николаевичем, фамилию его мы не знали — он ее нам не назвал. Мы провели с ним короткий разговор. Просили его, чтобы милиция обратилась по радио к населению, но он ответил, что у нас не принято так делать.

Прошло еще несколько дней. О Володе никто из следственных органов не спрашивал нас ничего. Никто не интересовался им, не старался узнать от нас какие-нибудь детали, чтобы найти ту ниточку, ведущую к истине. Мы снова пошли к тому же следователю и спросили, почему никто не ищет композитора. Николай Николаевич ответил нам, что это дело тяжелое, и требовал терпения. У нас зарождалась мысль о том, что здесь никто не заинтересован, чтобы его найти. Когда мы, непрошеные, пришли уже в который раз в милицию, то в небольшой комнате застали пять-шесть студентов консерватории. Все они были в прекрасном настроении, со смехом говорили о чем-то веселом. У нас сложилась мнение, что там рассказывали остроумные анекдоты.

Этот смех поразил нас неприятно. С каждым днем у меня и жены созревала мысль, что о Володе никто в следственных органах не беспокоится. Нам остается только одно: возвести руки к небесам и просить у бога какого-то сочувствия и помощи. Мы только тогда поняли, что в нашей стране человек ужасно одинок.

От следователя Николая Николаевича, веселого и весьма разговорчивого, мы узнали, наконец-то, что в скором времени начнет расследование причин исчезновения и поиски Володи. Иван Петрович Сорока, очень опытный специалист. Это подняло наш упавший дух. Мы впервые за много дней обрадовались, что кто-то умный возьмется за это дело. Но прошло много дней, а мы об опытном Шерлоке Холмсе ничего не слышали. Это было какое-то мифическое лицо, плод фантазии разговорчивого Николая Николаевича.

Мы связывались со многими городами Украины и с Москвой, где бывал Володя и имел друзей и знакомых. Всех расспрашивали. И все нам отвечали, что Володи у них нет.

Равнодушие и полнейшая пассивность львовского руководства и следственных органов нас злили. Мы отправились к прокурору Львовской области Б. Антоненко. Секретарша пошла в его кабинет, задержалась там на несколько минут, потом вышла и сказала нам, что у прокурора области нет сейчас времени, но во второй половине дня или на следующий день он нас примет. Мы пришли в назначенное время, но секретарша сказала, что прокурора нет, поехал куда-то улаживать дела.

Кабинет прокурора Б. Антоненко нужно было штурмом брать, и мы с женой были в отчаянии и не имели уже сил врываться силой к этому «государственному деятелю». В один из следующих дней секретарша сказала четко и категорически, что Б. Антоненко не примет нас, так как он занят неотложными делами.

Поведение прокурора Б. Антоненко казалось нам подозрительным и вызвало разные мысли и предположения. Мы были уверены, что он не хочет принять нас. Он сидит в кабинете и панически боится вести с нами разговор об исчезновении Володи и о том, почему следственные органы равнодушны к этому факту. Мы ощутили не только равнодушие, но и трусость Б. Антоненко. Он стал для нас серым чиновником, от которого нельзя ожидать наименьшей помощи в горе. Мы переключили свое внимание на его заместителя Г. И. Кравца и отправились к нему. Он был в прокуратуре, а посетителей у него как раз не было. Нам сказали подождать — он нас примет. Мы вышли в коридор и ждали там долго, наверное, целых два часа. В это время к нему заходили только работники прокуратуры, которые не задерживались долго.

Нас, наконец-то, усталых и еще больше угнетенных, позвали в кабинет заместителя прокурора области. Он сказал нам изложить коротко историю нашего сына и высказать наши требования. Мы с женой рассказали ему все, что мучило нас, и просили, чтобы соответствующие органы начали поиски сына. Заместитель прокурора области что-то записал на листе бумаги и сказал:

— Сделаем все зависящее от нас…

После этой встречи прошло еще несколько дней. Мы, покинутые всеми на волю случая, метались по Львову, надеясь, что натолкнемся на некоторые следы Володи. Были готовы заплатить довольно значительную сумму тем, кто бы нам принес хотя бы самую малую информацию о местопребывании нашего сына. Мы же не видели никаких попыток органов найти Володю. Они будто не существовали в городе Львове. Через несколько дней я позвонил по телефону т. Кравцу, чтобы узнать, делается ли что-нибудь для выявления местопребывания сына. Но ответ его был коротким:

— Вы мне больше не звоните, дело вашего сына меня не касается… — и положил телефонную трубку.

Мы поняли, что заместитель прокурора области тоже боится иметь дело с нами. Мы были больно поражены этим отношением. Будто мы — не граждане Советского Союза и не имеем права рассчитывать на то, чтобы наши законы защищали нас и наших детей. Мы ощущали, что эти законники творят произвол, так как осознают, наверное, что никто их не покарает за то, что они не выполняют свои функции.

Мы с женой потеряли всякую ориентацию. Находясь в отчаянном состоянии, мы рассказывали своим знакомым о том, как от нас шарахаются те, которые должны стоять на страже законов и мирного труда граждан. Рассказывали о том, что т. Антоненко и Кравец даже не хотят разговаривать с нами. Нам говорили в ответ, что прокурор области и его заместитель — трусы. Они боятся высшего областного руководства. Если будут стараться слишком рьяно выявить причины исчезновения Володи, то они будут вынуждены искать другую работу, обком партии им не простит. Поэтому они становились в позу неблагосклонных к нам людей, чтобы не испортить себе карьеру.

София Ивановна, мать композитора, была членом компартии с 1942 года. Вступила в ряды коммунистов в самый разгар войны. Она надеялась, что ее партия вмешается в эту печальную историю и как-то поможет найти ее сына. Она отправилась в Львовский обком КПУ, к секретарю по вопросам идеологии Д. А. Яремчуку. Рассказала ему со всеми деталями обо всем, что случилось с ее сыном, и попросила, чтобы обком вмешался, повлиял, чтобы компетентные органы нашли его. Д. А. Яремчук выслушал ее с равнодушием, слезы товарища по партии не оказали на него никакого впечатления, так как он не обещал ничего и не сделал ничего. Обкому будто бы не было никакого дела до того, что касалось рядовых членов партии. После этой встречи у матери возникла мысль, будто Д. Яремчук радовался, что так произошло.

Порог нашей квартиры уже почти никто не переступал, мы остались одиноки в этой страшной ситуации. Нашей моральной опорой были только чета Братуней и Казимирских. Ростислав Андреевич Братунь и его жена Неонила Николаевна сочувственно относились к нам. Каждый день беспокоились о нас, утешали и всячески поддерживали нас в беде. Семья известного украинского математика Петра Степановича Казимирского тоже искренне прониклась нашим горем.

У нас возникла мысль, что Володю схватила какая-то банда преступников, похожих на тех, которые напали на него несколько недель назад, и держала его где-то в темном доме, ожидая, чтобы его выкупили. Каждое утро мы проверяли балкон, нет ли там какой-нибудь записки с требованием и условиями… Я и сам обращался к полукриминальным элементам, почти уличным женщинам, обещая им золотые горы за сведения о сыне. Я работал тогда в Черновицком университете доцентом кафедры украинской литературы и нужно было читать лекции. Поэтому постоянно ездил из Львова в Черновцы и наоборот.

Мне очень больно было смотреть в глаза своим студентам, а своим черновицким знакомым я ничего не рассказывал, ведь у нас с большой радостью или со жгучей болью нельзя идти к людям, они же плеснут грязи в твою радость и слезы.

17 мая 1979 года я поехал в Черновцы, чтобы прочитать своим студентам несколько лекций. Нужно было завершать учебный год, готовить их к зачетам и экзаменам по предметам, которые я преподавал. Во Львов я вернулся 19 мая во второй половине дня. Жену я не застал дома — ее вызвала прокуратура на опознание сына. Она вернулась домой полумертвая от ужаса, бледная, в слезах. Сказала, что 17 мая Володю нашли мертвым в воинской зоне леса поселка Брюховичи, возле Львова. Его нашли чисто случайно какие-то посторонние люди. Утром 18 мая тело мертвого привезли, в тайне от родителей, во Львов. В тот же день не вызвали мать, даже не предупредили. Было сразу ясно, что Володины «попечители» повылезали из кустов и айда распоряжаться посмертной судьбой популярного украинского композитора. Они не считали нужным вызвать родителей на опознание. Прокурор Б. Антоненко нарушил закон тем, что распорядился, чтобы сделали анатомическое вскрытие тела без предварительного опознания сына родителями. Только на следующий день в 15 часов вызвали жену, чтобы опознала своего сына. Этот акт происходил в темном полуподвале. Матери показали только лицо сына, руку со знаком ожога папиросой и рубец после операции на аппендицит. Все тело Володи было покрыто покрывалом. Матери сказали, что ей не положено осматривать тело сына, потому что оно еще не зашито после вскрытия. Возникает вопрос, почему Б. Антоненко нарушил закон? Оказывается, что у прокурора вдруг проснулась жалость к матери. Интересно знать, где была его жалость тогда, когда мы, родители, ходили к нему просить, чтобы его подчиненные нашли исчезнувшего композитора, а он спрятался и слушать нас не хотел?

Мы были уверены, что Б. Антоненко творил свои нарушения не без поддержки и согласия обкома КПУ. Ведь общеизвестно, что карательные органы не делали ни шага без согласия и благословения обкома компартии. Секретари В. Ф. Добрик и Д. А. Яремчук были фактическими вершителями судьбы украинской творческой интеллигенции, они распространяли ненависть к ней, травили неугодных. Исполнители их воли старались, кто больше, а кто меньше, в зависимости от той морали, которую они унаследовали от своих родителей, исполняли волю носителей «чести и совести нашей эпохи».

Поведение Б. Антоненко меня разозлило. Своим одурачиванием он обидел не только сына, а и мать и всю нашу семью. В понедельник, 21 мая, я позвонил прокурору Львовской области и сказал ему, что акт опознания был проведен в темном полуподвальном помещении. Я, отец композитора, протестую против этой недостойной процедуры и не признаю ее. Поэтому прошу сегодня допустить меня к опознанию: хочу сам посмотреть. От моего требования Б. Антоненко впал в истерику и кричит злой скороговоркой в телефонную трубку:

— Что, не признаёте? Заберите его к черту и смотрите на него сто лет.

— Нет, я его не заберу. Вы нарушаете элементарное родительское право, вы обманули мать композитора, если не допустите меня к моему сыну, то об этом будут знать руководители Украины и даже Москва. Пошлю телеграммы Л. И. Брежневу и В. В. Щербицкому.

Прокурор положил трубку. Во мне что-то кричало. Кто ты такой, Б. Антоненко, что позволяешь себе разговаривать со мной хамским тоном? Откуда ты приполз сюда, что стаешь в позу вершителя посмертной судьбы моего сына? Как твоя настоящая фамилия? Что общего имеешь с моим народом и его культурой?

Я начал составлять длинную-предлинную телеграмму на имя В. В. Щербицкого. Я видел, что Б. Антоненко гороижится, так как его, наверное, поддерживает начальство. В телеграмме я просил, чтобы нас защитили от дерзкого социального психопата, который пользуется служебным положением и оскорбляет семью трагически погибшего композитора. Л. И. Брежневу я не успел послать, потому что зазвонил телефон. Нам сообщили из прокуратуры, что нам разрешено (!) прийти в морг в шестнадцать часов и опознать нашего сына.

Теперь началось то, что мы считали тогда и считаем по сей день грубым, откровенным садизмом подчиненных прокурора Б. Антоненко. Они, бесспорно, прошли инструктаж своего шефа. Мы с женой появились вовремя в морге, где нас ждал Я. И. Гнатив, следователь, который будет вести дело Володи, рядом с ним стоял какой-то упитанный человек лет под сорок, который назвал себя советником юстиции. Его фамилия осталась в моей записной книжке, которую я, к сожалению, не нашел. Они держали нас возле морга два часа. Следователь Я. И. Гнатив постоянно лез нам в душу своими расспросами о Володе. Я понял, что он выбрал плохое место и плохое время для того, чтобы изучать нас, хочет знать наши мысли о смерти сына. Я не отвечал на его вопросы, теперь, когда сын лежал мертвым в нескольких шагах от нас, следователь меня не интересовал. Тогда он начал надоедать жене своими расспросами. Нам выть хотелось от боли и ужаса, а он цинично выполнял свой служебный замысел.

Время проходило медленно. Приземистый напарник следователя Я. И. Гнатива на мой вопрос, почему нас держат так долго возле морга, ответил, что сначала нужно сына подготовить к опознанию. Я не понял, о какой подготовке он ведет речь. Мне казалось, что это была одна из форм издевательства чиновников. Б. Антоненко хочет показать свою власть над нами и отомстить за телеграмму В. В. Щербицкому. И это удалось ему сделать.

От душевной боли и отчаяния, усталости мы едва держались на ногах. Это было бессмысленное и тяжелое ожидание. Иногда я ощущал, будто вот-вот упаду от страшной мысли о том, что сейчас пойду на последнюю встречу с сыном, мир перевернулся. Этот страшный визит нас обессилил до предела. Два часа ожидания… Чего же мы ждали?

Наконец-то, напарник следователя сказал, что мы можем зайти к сыну. Мы долго осматривали мертвого Володю. Впадал в глаза его деформированный нос, который был приплюснут, как иногда бывает у боксеров. Шея была чистая, на ней не было странгулационной борозды. Я обратил на это внимание матери.

После этого жуткого осмотра мы отправились к выходу. Жена вышла с Я. И. Гнативым, а меня задержал его напарник, который сказал, чтобы я расписался в какой-то большой тетради. Не прочитав написанного, я написал свою фамилию чисто механически. Теперь ничто уже не имело значения для меня. После этого советник юстиции сказал зловредным тоном:

— Теперь ты мне смотри… Чтобы не было разговоров, понял? А то будешь иметь дело с нами…

Да, этот негодяй с серым одутловатым лицом дерзко тыкал мне, грозил, брал на испуг какой-то расправой. Это было как раз то, чему научил его Б. Антоненко во время своего инструктажа. Иначе откуда у него такая хамская распоясанность? Я же его видел впервые в жизни. Какую цель имели его угрозы в морге, в пяти-шести шагах от моего мертвого сына?

Я настаивал, чтобы нам показали одежду Володи. Ради этого мы сели в машину Я. И. Гнатива и поехали в прокуратуру Шевченковского района. Там мы снова простояли в коридоре, возле двери кабинета, более часа. И тут Я. Гнатив не отходил от нас. Его интересовало каждое наше слово. Чего, в сущности говоря, мы там ждали так долго? Неужели это было распоряжение Б. Антоненко, чтобы вымотать наши нервы?

Мы осмотрели там одежду Володи. Белье было нормальное. Рубашка и трусы чистые, только на плаще были следы мазута, а это означало, что сына везли в какой-то грязной грузовой машине. Пояса от плаща не было. Мы его не нашли среди вещей. Куда же он подевался?

В те же дни друзья Володи обратились к секретарю обкома партии Д. А. Яремчуку с просьбой, чтобы он разрешил напечатать некролог в газете, чтобы население узнало о трагической гибели молодого украинского композитора. Секретарь обкома партии даже к самой этой идее резко отрицательно отнесся. Сказал, что он не знает такого композитора. Владимир Ивасюк не был, дескать, членом Союза композиторов.

Политически недоразвитый партийный функционер и слышать не хотел других мыслей или возражений, что ж, это дело его совести и чести, его задание в том, чтобы душить теперь имя композитора воистину так, как задушил его премию имени Николая Островского.

* * *

22 мая 1979 хоронили Володю — Львов был взбудоражен. Хотя партийный идеолог Д. А. Яремчук распорядился, чтобы работники служебных учреждений не оставляли работу, а студентам пригрозил исключением из вузов или лишением стипендии за участие в похоронах крамольного композитора. Нам с женой рассказывали женщины, которые работали в прокуратуре, что им тоже было запрещено покидать рабочие места во второй половине дня, когда проходили похороны Володи. Они не покинули место службы, но и не работали в это время, а сидели за столами и оплакивали печальную судьбу любимого композитора.

К дому, в котором жил Володя, пришло добрых пятьдесят тысяч людей. И это был ответ народа на реакционную политику руководителей области. Весьма интересен и другой факт. На похороны Володи приезжали поездами люди из сел Львовщины и других областей. Если люди были с венками в руках, водители такси спрашивали, для кого предназначены их венки, когда приезжие называли имя Владимира Ивасюка, то им отворяли дверцу и везли бесплатно, не брали с них денег. Несмотря на все усилия «запрещал», в четырнадцать часов дом композитора был окружен многими тысячами львовян и приезжих из других областей. Большой двор перед домом, части улиц Маяковского, Полтавской и Мечникова были заполнены народом. Любое движение там прекратилось. Части этих людей дали возможность заходить в комнаты, чтобы простились со своим певцом. Но всех не могли впустить, — это заняло бы немало времени. Из многотысячного собрания прозвучали требования:

— Вынесите гроб на улицу!

— Мы хотим проститься с Володей!

— Покажите нам Володю!

Эти требования нельзя было удовлетворить, — двор был заполнен людьми. Чтобы вынести гроб, то нужно было заранее подготовиться к этому.

Родные, соседи, друзья начали снаряжать Володю в далекую дорогу. Когда вынесли гроб из квартиры на улицу В. Маяковского, львовская молодежь не разрешила положить ее в украшенный цветами и коврами кузов грузовой машины. Молодые львовяне понесли гроб на своих плечах. Люди устилали дорогу цветами почета и любви к композитору. Похороны превратились во всенародную манифестацию любви и боли, вызванную загадочной гибелью певца.

На Лычаковском кладбище говорил о Володе представитель консерватории, а поэт Р. Кудлик прочитал прощальное стихотворение, посвященное Володе, наконец-то, взял слово ответственный секретарь Львовского отделения Союза писателей Украины поэт Братунь. Его речь была преисполнена глубокой боли, ярко-патриотичного и благородного пафоса. Он сказал о том, что Володя был человеком огромного таланта, который мог раскрыть нашей музыкальной культуре новые горизонты, придать ей богатейшего звучания. Поэт утверждал, что Володя обогатил и украсил украинскую песню, романс, балладу. Его произведения звучали для всех народов Союза, их всюду исполняли только на украинском языке, который вызвал своей красотой восторг, высокие оценки.

Речь поэта Р. Братуня не понравилась секретарям обкома партии В. Ф. Добрику и Д. А. Яремчуку. Они предъявили обвинение поэту в том, что он своими словами расшевелил, взбудоражил народ, который и в последующие дни сотнями и тысячами ходил на могилу своего певца, оплакивал его и проклинал тех, кто своей преступной травлей изжил его со света.

Партруководители В. Ф. Добрик и Д. А. Яремчук объявили просто-таки войну львовской молодежи, которая ходила на могилу композитора. Нам рассказывали, что нескольких студентов исключили из вузов, а многим перестали платить стипендию. Посещение могилы Володи стало крамолой. Но на это никто не обращал внимания и каждый день на этой могиле вырастали горы цветов, на них люди оставляли свои стихотворения, посвященные Володе. Другие посетители переписывали их и брали с собою домой. Нам рассказывали, что у отдельных людей есть целые тетради с этими стихами.

Секретари обкома В. Ф. Добрик и Д. А. Яремчук вылили свою злость и на большого друга Володи — поэта Р. Братуня. Они организовали в Союзе писателей позорное аутодафе для поэта, убрали его с должности ответственного секретаря писательской организации и начали примитивную акцию его травли, грубую и неумелую. Аморального же и малограмотного Б. Антоненко послали в студенческие и рабочие аудитории читать лекции о жизни и творчестве покойного композитора. И молодежь слушала его лекции, тупая ногами о пол до тех пор, пока он не покидал аудиторию. Нам передавали содержание его болтовни, и мы считали его выступления кощунством, наглостью полнейшего невежды. Мы написали письмо Л. И. Брежневу с просьбой запретить невежде Б. Антоненко оговаривать честную жизнь и светлое творчество — нашего сына.

Большое негодование вызвало то, что после смерти Володи мы с женой не могли добиться, чтобы нас ознакомили с делом Володи, в частности, с выводами экспертной комиссии. Нас держали на расстоянии от двухтомного дела, хотя мы энергично настаивали, чтобы ознакомили нас с делом. А это делал Б. Антоненко, который наложил руку на это двухтомное дело, держал почему-то его в секрете. Почему он, обижая родителей, ничтожно хитрил? На что он надеялся?

У нас возникла мысль привлечь его к судебной ответственности, но мы пришли к выводу, что ни один суд не примет нашей жалобы. Мы почти полгода добивались, чтобы он удовлетворил наше требование. Бесхребетность прокурора была вызвана указанием секретарей обкома В. Ф. Добрика и Д. А. Яремчука, которые почему-то считали себя вершителями человеческих судеб, были уверены, что им все разрешено, что они стоят выше всех законов.

Прошло более шести месяцев тревоги, нервов и усилий. Нас постоянно мучил вопрос: кто дал право каким-то малокультурным людишкам пренебрегать самыми элементарными и самыми святыми правами отца и матери? Это же настоящая наглость, произвол, терроризм беспардонных ничтожеств.

Наконец-то, над нами смилостивились чиновничьи супермены, сделали нам ласку, разрешив, чтобы мы полистали страницы дела Володи со свидетельствами различных людей. Но и тут не обошлось без унижения — к нам приставили какого-то надзирателя, прокурорского прихвостня, который с первых минут заявил нам, что для просмотра двухтомного дела дается пятнадцать минут, и не разрешается делать никаких выписок, заметок. Я ощутил, что имею дело с людьми психически неуравновешенными или просто с обычными бездельниками, которые не знают ни чести, ни стыда, ни человеческой порядочности. Мы с женой дали согласие.

Прежде всего, я набросился на выводы экспертной комиссии. Я не сомневался в хороших знаниях экспертов, но не сомневался и в том, что за ними стояли В. Ф. Добрик, Д. А. Яремчук и Б. Антоненко. Разве можно приводить как одну из причин самоубийства то, что он не попал в список лиц, выдвинутых на получение премии имени Николая Островского? Документы же, как уже отмечалось, были своевременно оформлены Володей и сданы второму секретарю обкома комсомола и попали в руки секретаря обкома партии Д. А. Яремчука, который засунул их «под сукно», сказав, что еще рановато давать премию имени Островского Владимиру Ивасюку. Поэтому, из-за этого документы Володи не были отосланы в ЦК комсомола. А Володе об этом не сказали честно, откровенно, его просто обманули. Таким образом, можно утверждать, что моральным автором гибели Володи является Д. А. Яремчук.

После смерти Володи наговорено, особенно в чиновничьих кругах, много бессмысленного о нем с целью дискредитировать его популярность, творчество и хорошее имя, заработанное неусыпной работой и талантом. Никто из них не жалел украинского композитора, который пробуждал добрые чувства в сердцах своих соотечественников, его творчество не гармонировало с сусловской идеологией. Поэтому много партийных функционеров запрещали в тихую его песни, чтобы заработать на этой травле и отрицании имени композитора хоть какой-нибудь паршивенький политический капиталец, необходимый для их карьеры.

Особенно беспощадными были партийные верховоды тогда, когда зашла речь о памятнике на могиле Володи. В. Ф. Добрик и Д. А. Яремчук запретили ставить такой памятник, как хотелось родителям композитора. Эти партийные недоброжелатели смотрели на все украинское по принципу «Чем хуже — тем лучше». Памятник Володе был готов в мастерской скульптора Николая Пасекиры еще в 1981 году, но упомянутые уже нами политические деятели запретили отливать его из бронзы на львовской фабрике. Он простоял в мастерской скульптора десять лет.

Мать композитора, София Ивановна, особенно болезненно переживала это старание посторонних людей сунуть свои грязные руки в родительское и материнское сердце. Она, член партии с 1942 года, старалась объяснить В. Ф. Добрику, что наш сын был честным творцом и что преследование В. Ф. Добриком его честного имени ничем не оправдано. Но он отказался ее принять. Тогда мать передала ему подробное письмо, в котором написала, что ее трое братьев — Иван, Павел, Василий — полегли на фронтах Великой Отечественной войны, а отец умер недалеко от Сталинграда, где он, человек преклонного возраста, помогал фронту. Все они похоронены в безымянных могилах, — на крестах или простых обелисках нет их имен. И вот она, мать композитора, просит, чтобы хотя бы ее сын, который вдохновенно воспел родную землю и ее людей в талантливых произведениях, имел на могиле приличный памятник. Но секретарь обкома В. Ф. Добрик даже не ответил на это страшное письмо, и это хамство тяжело поразило Софию Ивановну. Она ночами не спала от этой несправедливости, места себе не находила, тяжело заболела — с ней случился инсульт. Она и по сей день прикована к кровати. Так за почти сорокалетнее пребывание в рядах коммунистической партии один из ее видных проводников наградил ее тяжелым инсультом.

А памятник львовяне все-таки поставили такой, как нам, родителям и сестрам Володи, хотелось. Володя прожил лишь тридцать лет. Но те годы были удивительно содержательными, озаренными мечтой о доброте и красоте на земле. В жизни у него было счастье от творчества, от того, что зла никому не делал, никому не завидовал и неутомимо работал для своего времени и своего украинского народа, который дал ему силы быть выразителем чувств и мыслей своего поколения.