Книги о Владимире Ивасюке и песенники

Монолог перед лицом сына

Раздел четвертый

— Прочитай эту сказку! — просит Володька маму, меня или дядьку Дмитрия, показывая пальчиком на рисунок в книжке стихотворных сказок Натальи Забилы. Эти рисунки, правда, серые, но произведения привлекательные, остроумные, мальчик их любит, когда ложится спать, кладет под подушку. Знает, о чем говорится в каждой из них. Охотно слушает, даже когда ему читают во второй или в третий раз. Некоторые выучил уже на память и вечерами, когда собирается вся семья, встает посредине комнаты и декламирует:

У сороки-белобоки
Пять малышей-сороченят,
Все чисто хотят есть,
Нужно всем им дать лад.

У него, как и у большинства детей, прекрасная память — может с легкостью воспроизвести десяток сказок. С особенным интересом и симпатией принимает стихотворения Т. Шевченко, И. Франко, Леси Украинки, А. Малышко, В. Швеца, Г. Бойко, П. Воронько.

Всячески поддерживаем эту любовь к стихотворному языку, которая переходит у него в увлечение. Считаем, что так должно быть: ребенок же с раннего возраста должен обогащать свою память интересными поэтическими произведениями, это развивает ее эмоции, шлифует реакцию на окружение, расширяет мир понятий, пробуждает воображение, заставляя задумываться над событиями и вещами, воспитывает любовь к родному языку, облагораживает детский лексикон.

Мои родственники, которых немало в Кицмане, объясняют это увлечение стихами очень просто:

— Что же тут говорить и чему удивляться… Это же учительский ребенок…

Дядька Дмитрий дает им надлежащий ответ:

— Все дети одинаковые… Но с ними нужно работать, учить их. А это могут сделать каждый отец и мать, умеющие читать и писать.

В четыре года Володьке начинает надоедать вечная зависимость от родителей и дядьки Дмитрия, которые ему чаще всего читают книжки. Они заняты газетами, подготовкой к урокам, проверяют целые горы ученических тетрадей, пишут разные планы, письма… Попробуй подойти к ним тогда, когда хочется послушать про Лиса Никиту. Володька должен стать независимым от таких читателей-просветителей. Мать относится похвально к его желанию: показывает, как складывать две буквы вместе, как их выговаривать. И эта наука скоро увенчивается успехом. Мальчик читает сначала медленно, потом постепенно набирает уверенности, только бросит взгляд и сразу узнает слово. И вот теперь идут в ход народные сказки. А в 50-е годы часто и хорошо издавали сборники украинских народных сказок — на хорошей бумаге с цветными рисунками. И сейчас приятно взять их в руки. А Володька много времени проводит за их чтением. Любит, когда его слушают другие дети, а именно соседские, которые часто приходят к нам.

Вершины в своем увлечении книжками Володька достигает тогда, когда читаю ему «Робинзона Крузо». Его так зачаровывает судьба того необычного героя, что тогда, когда я не могу читать, он сам берется за книжку. Много недель просто грезит ею. Знает каждый эпизод, может точно пересказать, что делает и что говорит его любимый Робинзон.

Володька не равнодушен к Лису Никите как и к барону Мюнхгаузену и смешному Чипполино. Когда покупаю или приношу новые книжки из районных библиотек, он считает этот день большим праздником.

Володька никогда не сидит без работы. Его всегда занимает что-то интересное, волнующее. Влечет, удивляет… Он умеет увлекаться так, что незаметные вещи приобретают значимость.

Мы живем в центре городка в коммунальном доме, во второй половине которого живет семья Кицманского колхозника Петра Мельничука. Напротив нашего дома возвышается средняя школа, где мы с женой работаем учителями, а слева нас отделяют от районного Дома пионеров только решетки, сделаны, наверное, еще полстолетия тому назад, все столбы подгнили, иструхнели, решетки проредились еще во время войны. Кажется, что ними никто уже это интересуется, потому что в них множество больших и малых дыр, сквозь которые непринужденно пролазят дети.

Наш непоседа тоже не признает калитку, когда бежит в громкое общество, посещающее Дом пионеров. Его манит туда какая-то непреодолимая сила. Там постоянное движение, дети наполняют своими голосами все комнаты, где размещаются кружки, и большой зал, в котором проходят концерты, собрания пионеров и учеников, всяческие культурные мероприятия учителей района.

Там юноши и девушки учатся рисовать, танцевать, играть на народных инструментах. Когда окна нашего дома открыты, долетает пение пионерского хора, слышим замечания его руководителя Ивана Лазаревича Ковблика, народного музыканта-скрипача, способного самоучки, который владеет несколькими инструментами и основами теории музыки. Он проводит уроки пения в школе, руководит оркестром народных инструментов.

Володя с охотой посещает репетиции оркестра. Мы покупаем ему, четырехлетнему, мандолину, и он с гордостью идет к Ивану Лазаревича, который устраивает мальчика рядом с опытными оркестрантами. Старик благосклонно относится к «учительскому ребенку», всегда улыбающемуся и общительному.

Однако скрипка Ивана Лазаревича привлекает больше, чем та мандолина. Он просит меня:

— Купи мне скрипку.

— Еще рано, сынок. Ты должен немного подрасти.

— Тогда купи аккордеон.

— Маленьких аккордеонов нет в продаже, а есть только такие, которые ты не поднимешь, — объясняю ему.

Не сводя с меня умоляющего взгляда, говорит:

— Купи, я буду только смотреть на него.

Нужно что-то купить. Находим в Черновцах детскую гармонию, чисто игрушечный инструмент. Мальчик тешится нею, всюду носит с собою, хотя в ней только несколько хриплых звуков. Но интерес к той игрушке скоро угасает. У Володьки остается только мечта о настоящем инструменте. И он его находит.

С утра, когда в Доме пионеров затишье, Володька идет в школу. В учительской комнате стоит пианино. Приставляет стул, садится и ударяет пальчиками по клавишам. Аж сияет от радости. Но начинает играть аж тогда, когда учителя расходятся на уроки. Выразительные, певучие звуки, наверное, нравятся ему, потому что когда я вхожу, он бежит ко мне навстречу со словами:

— Папа, купи мне пианино!

— Такое, как это?

— Да-а-а…

— Обязательно куплю, как только появится в продаже.

У него сильная тяга к музыке, а это заставляет меня задуматься и внимательнее присматриваться к нему. Мальчик посещает вместе с нами учительский хор, в котором поют почти все учителя во главе с директором школы. Садится за парту и наблюдает спокойно, как мы разучиваем песни. И это ему совсем не надоедает. Он даже сосредоточен, важно следит за каждым движением руки Ивана Лазаревича, словно перед ним происходит какое-то торжественное действие.

Прислушивается к голосу матери, и его лицо внезапно словно светлеет. Она же красиво поет. Из своей Надднепрянщины принесла на Буковину, кроме красивого украинского языка, совершенно лишенного примитивного суржика, немало народных песен, которые мастерски исполняет.

Наш непоседа все время тянется к детям, которые относятся к нему с определенным интересом. Длинные светлые волосы спадают ему аж на плечи и делают его похожим на голубоглазую девочку. Но в нем нет ничего девичьего. Он подвижный, вертлявый, как юла, и даже импульсивный при потребности. И хорошо вписывается в ученическую среду. Сначала с недоверием присматривается к ней, а потом стает очень подвижным и голосистым выдумщиком. Перед старшими держится независимо, с некоторым даже вызовом, что заставляет мальчишек считаться с ним. Даже берут его на уроки. Учителя, наши коллеги, симпатизируют ему, потому что он ничем не выдает своего присутствия в классе.

Когда в учительской нельзя играть на пианино, потому что там сидят родители, вызванные учителями на разговор об успеваемости и поведении их детей, Володька идет в физический кабинет, где учитель Михаил Васильевич Щербаков мастерит каждый день с группой парней-энтузиастов удивительные штуки: складывает из деталей какую-то действующую машину или радиоприемник для школы. Он спокойный, неразговорчивый и искренне влюбленный в свою физику и математику, а со своими энтузиастами ведет себя, как старший друг.

В свободное от игры на пианино время Володька приходит на мамины уроки, потом — на мои. Сначала ходит по коридору, прислушиваясь, из какого класса идет мамин голос, потом отворяет двери и останавливается на пороге.

— Мама! — молвит тихо, чуть виноватым тоном.

Мать меряет его глазами, в которых прыгают искорки утехи.

— Иди садись, если пришел, — и садит его за первую парту. Кладет перед ним листок бумаги и карандаш. И дальше ведет урок.

Мальчик сидит некоторое время смирно, что-то рисует, слушает маму. Но все это надоедает, и он начинает оборачиваться к ученикам, толкает их, тянет их книжки, отвлекая внимание от того, что говорит мама. По классу пробегает сначала легенький смешок, а потом — откровенное хихиканье. А это не нравится матери. Она говорит ему:

— Когда ученики плохо себя ведут, то мы вызываем родителей в школу. С тобой поступлю иначе: иди к папе и расскажи, что ты делал на моем уроке… — Берет его за ручку и ведет в коридор.

Володька не протестует, потому что он знает, что должен делать. Ходит по коридору и пытается распознать, у каком я классе. Открывает осторожно двери и озаряет меня своими голубыми глазами.

— Сказала мама, чтобы я шел к тебе, — говорит стыдливо.

— Почему?

— Да сказать, что я баловался у нее на уроке.

— И мешал работать?

— Да.

— Если не умеешь вести себя, то иди домой. Там поговорим, — перехожу на угрожающую интонацию. Володька опускает голову и выходит из класса.

…Хочется побегать и попрыгать вместе с другими детьми, поиграть в мяч на школьном дворе или на зеленой толоке возле Дома пионеров. Но все это как бы между прочим. Главное — музыка. Она живет в скрипке Ивана Лазаревича, в аккордеоне, увиденном в кино, в пении соловьев и других птиц, густо заселяющих сад Воробкевичей и поэтический лес, который будто смотрит из-под нахмуренных бровей на Кицмань. Музыка затаилась в школьном пианино и десятках пластинок, лежащих в комнате на шкафу и время от времени их душа приобретает голос и приносит нам море удовольствия.

Где бы ни бегал, что бы ни делал, Володька всегда возвращается к оркестру народных инструментов и к пианино. Это зачарованный круг, из которого не пытается выйти, потому что в нем чувствует себя очень хорошо. Это же увлечение, не дающее ему покоя и никогда не надоедающее.

И к этому нужно отнестись со всем вниманием, нужно помочь парню. Хотя бы нанять временно частного учителя, но его не найдешь в Кицмане. Музыкантов, правда, много, но ни один, кроме Ивана Лазаревича, не знает нот. Все слушатели. Хоть переезжай в Черновцы, где есть детская музыкальная школа и музыкальное училище. В Садгоре, пригороде Черновцов, тоже уже открыта музыкальная семилетка. А почему бы не быть ей в Кицмане? От Черновцов до нашего городка только двадцать два километра… Этот вопрос беспокоит многих Кицманчан.

В начале апреля 1954 года иду к второму секретарю райкома партии Е. М. Удовенко и говорю ему, что в Кицмане нужно открыть детскую музыкальную школу.

Сразу слышу, что Удовенко не нужно убеждать. Он внимательно смотрит мне в глаза и спрашивает:

— А у вас есть список родителей, которые хотят обучать музыке своих детей?

— Списка еще нет, но родителей много.

— Прекрасно… Но окончательное решение будет тогда, когда будут заявления родителей. Хотя бы пол сотни. Это же должна быть семилетняя школа, а не музыкальный кружок. Было бы идеально, если бы колхозники и рабочие тоже написали заявления.

— Через три-четыре дня заявления будут тут, на вашем столе.

— Желаю успеха… — и жмет мне руку.

Начинаю действовать. Обращаюсь ко многим семьям, в которых есть дети школьного и даже дошкольного возраста. Колхозников и рабочих не нужно уговаривать, они охотно пишут заявления. И тех заявлений набирается у меня много — сто десять штук. Складываю их в папку и несу Е. М. Удовенко. И этого достаточно, чтобы «машина завелась». В тот же день наши заявления оказываются в Областном отделе культуры, а еще через несколько дней мне сообщают, что двадцатого мая приедут черновицкие учителя музыки прослушивать Кицманских детей. Те, у которых выявят музыкальные способности, будут зачислены в первый класс детской школы, открывающейся в Кицмане. Я должен обеспечить явку детей с родителями. Волнуюсь. Во-первых, чтобы родители пришли вовремя с детьми, а во-вторых, чтобы экзаменационная комиссия приняла моего Володьку. Мы же много раз слышали, как он поет, проверяли слух. Вроде бы все хорошо.

Экзамен проходит в средней школе после уроков. Я в составе экзаменационной комиссии — как представитель родителей. Присматриваюсь внимательно к экзаменаторам. Они в хорошем настроении, шутят с детьми, смеются. Настораживает только то, что спрашивают каждого поступающего, сколько ему лет. В марте Володьке исполнилось пять. Разве приемная комиссия не может сказать, чтобы я привел сына в следующем году? Еще и как может! И что тогда? Володька ж уверен, что вступит в первый класс, что будет иметь настоящую скрипку со смычком… Он уже давно живет этой мечтой.

Выхожу на несколько минут в коридор. Подбадриваю своего маленького поступающего:

— Внимательно слушай каждое слово учителей. Они очень хорошие люди. Если спросят, сколько тебе лет, скажешь, что уже пошел шестой. Да, сын, шестой. Не забудь, уже шестой. Мы же четвертого марта праздновали твой день рождения. — Киваю многозначно жене и пожимаю плечами — что ж, мол, поделаешь, если младших могут не принять.

Володька не сводит с меня глаз, наверное, понял, что я волнуюсь.

Возвращаюсь в класс болеть за каждого поступающего — чтобы школа существовала, нужны ученики. Если не наберут, то все пойдет по ветру. Характер вопросов, доброта и ласковость учителей навевают мне оптимизм.

Вот, наконец-то, входит Володька вместе с матерью. На нем форма моряка. Подходит к улыбающимся учителям, сидящим за столом с его папой. Они проверяют его слух и чувство ритма, а будущий педагог по классу скрипки, молодой и веселый Юрий Александрович Бруевич, спрашивает:

— А что нам споешь, Володя?

— Про тихий вечер… — отвечает не задумываясь. И уверенно начинает:

Тихий вечер
На землю опускается,
И солнце садится
В темный гай.
Ой солнышко ясное,
Неужели ты устало,
Или ты разгневалось?
Еще не ложись!

Затаиваю дыхание, сливаюсь с песней. Кажется, что мой мальчик возносит молитву к солнцу, чтобы оно по-матерински миловало все сущее на земле, чтобы цветы буяли, пташки чертили пространство, а синева весеннего неба отражалась в зеницах всех детей на свете. Тем солнцем является и красота, живущая в сердце Кицманской детворы и просящая этих улыбающихся пришельцев, чтобы дали музыку в их чистые руки. Они станут озарять ее звуками каждый день, каждое создание. И еще кажется моему отцовскому сердцу, что это не обычное детское пение, а глубоко в грудях затаившаяся потребность соединиться с голосом людей, птиц и зверей.

Его слушают внимательно.

— Достаточно, Володя… — говорит Юрий Александрович. — Сколько тебе лет?

Аж теперь Володька заливается румянцем. Смотрит на меня — глазки неспокойно блестят.

— Шестой… — его взгляд словно спрашивает меня: «Ты так хотел? Имеешь…»

С облегчением вздыхаю. Очень хочется, чтобы его не травмировали отказом. Об этом можно было позаботиться заранее, чтобы не наражать мальчика на неприятное самочувствие. Но я не отваживался это сделать — детей нельзя унижать. Это правда, мой сын грезит музыкой, но я не мечтаю о том, чтобы он стал виртуозом, который станет удивлять мир, мне только хочется, чтобы мои дети были всесторонне образованы, а средняя школа ничего им не даст, потому что в ней музыкальное образование полностью запущено. Музыка же занимает огромное место в обществе и личной жизни каждого цивилизованного человека.

Володьку принимают в первый подготовительный класс, и мы его называем первоклассником. Это ему очень нравится. После вступительных экзаменов совершаем с черновицкими учителями музыки большую прогулку в прекрасном Кицманском лесу. Они очень рады и благодарны за наше внимание — их, мол, нигде так не встречали, как в Кицмане. После вступления в музыкальную школу Володька болеет. Мы уже привыкли, что у него часто бывает какая-то загадочная горячка. Врачи осматривают его, назначают разные таблетки, а они не помогают. Сваливаем все на ангину, вылечиваем ее, а горячка дальше дает о себе знать. В профсоюзе нам дают путевку на вторую половину июля в детский санаторий в Малой Акарже на Одесщине.

Село Малая Акаржа, бывшая немецкая колония, бедное, запущенное, но его жители приветливые, гостиные, доброжелательные. Санаторий размещен среди огромного роскошного сада, залитого солнцем. Мы с женой занимаем комнату в семье железнодорожника, которого видим дома только в воскресенье. Его жена Галя расположена к нам, во всем угождает, чтобы мы чувствовали себя, как дома.

Володька с нетерпением ждет нас каждый день после обеда. Он живой, говорливый, бегает с детьми. У него уже много друзей. А от горячки и следа не осталось.

Я ему рассказываю:

— За селом, сын, есть огромный пруд, который селяне называют лиманом. Наверное, искусственный и очень давний.

У Володьки засияли глаза.

— А там рыбу можно ловить? — спрашиваю.

— Удочкой можно. Там много рыбы. В Одессе я купил трехсекционную удочку. Она складывается в одну тростину.

— Я пойду с тобою, — не сдерживается.

— Тебя не пустят врачи.

— Нет, папочка, пустят. Попроси Анну Павловну. Завтра после обеда пойдем на тот лиман.

У Володьки новая страсть — рыболовство, которой он набрался от дядьки Дмитрия. Вместе с ним он уже побывал на всех озерах Кицманщины. А этим летом мы лишь один раз наведались к речке Совице, в которой нам повезло поймать аж три рыбины, их сам Володя поймал — он держал удочку в своих руках. Как принес ту добычу домой, все поздравили его с победой, а у кошки был большой праздник — съела аж три рыбины, а это мы считали редким событием в ее биографии.

Вот мы с матерью разыскиваем врача Анну Павловну и просим у нее разрешения забрать мальчика домой на несколько часов. Она не возражает.

Переодеваемся, берем коробку с червяками и идем к лиману. Цепляем червяка на крючок, бросаем его на несколько метров от берега и… ловись, рыбка, большая и маленькая! Удочку даю держать Володьке — это ж его любимый вид спорта. Он сидит не шевелясь на траве и просто-таки поедает глазами тот поплавок, который беспробудно заснул на тихом плесе. А я читаю рядом с ним роман Панаса Мирного «Повія» («Проститутка»). Солнышко припекает, легенький ветерок едва дышит, — мы бы его и не слышали, если бы вдоль берегов не шевелился камыш, который словно время от времени содрогается во сне и благодарит ветерок за внимание. Иногда над плесом блеснет серебристая рыбка и падает с плеском в воду. А Володька словно застыл в священном экстазе. Недалеко гомонят какие-то сельские дети. Они тоже с удочками, у них тоже, наверное, ничего не ловится, потому что не слышно их выкриков.

Володька встает, кладет удочку мне на ногу и с интересом смотрит в сторону мальчишек.

Я теряю всякую надежду на то, что какая-нибудь рыбка поймается сегодня на наш крючок. Сюда нужно приходить рано утром или вечером, а не в такую жару. Рыба игнорирует все наши поживки.

Роман Панаса Мирного начисто забирает мое внимание.

Не придаю наименьшего значения тому, что с моей ноги сползла внезапно удочка, хлюпнулась в воду и поплыла, как гадюка, по блестящему плесу. У меня дрожь бежит по телу. Какое-то мгновение не понимаю, что случилось. Наконец-то опомнился: рыба ж поймалась на крючок и с перепуга потащила удочку за собой.

Кладу книжку и кидаюсь в воду. Я догоню тебя, рыба-одесситка, не подарю тебе Володькину бамбуковую удочку, хоть бы ты была не простая, а золотая. Даже не думай…

Отплываю три-четыре метра и слышу, как кто-то плюхается с берега в воду. Оглядываюсь — Володька плывет за мною. Он в Бердянске научился плавать. От матери, конечно же, которая в молодости переплывала Днепр.

Я немею. Тут глубоко. Опасно для ребенка, хоть и нет волн. Оборачиваюсь и кричу:

— Вернись на берег! Что, не слышишь?!

Гребу энергично руками и каждый раз, когда вытягиваю левую руку из воды, вижу — о горе! — на солнце блеск моих заплаканных часов. Я ж вскочил с ними в воду. Подношу левую руку вверх и гребу назад только правой… Выбираюсь на берег к Володьке. Мне не до чего нет дела. Не стану пересекать весь лиман, чтобы отнять у какой-то анафемной рыбы удочку сына. Поеду завтра в Одессу и куплю новую. И все.

Хожу сердитый и трясу своими часами, чтобы вытрясти из них воду. Стыдно перед сыном, что я попал в такую неприятность. Но не проходит и двух минут, как к берегу подплывают — как в сказке! — двое мальчишек.

— Дядька, держите! — говорит один из них, протягивая мне удочку.

Я приятно удивлен.

— Спасибо вам, мальчики, — говорю радостно и вытягиваю большую рыбу, которая аж шлепает хвостом по мокрому берегу. Хочу поймать, освободить ее от крючка, но разве удержишь в руке? Тяну ее в траву. Мальчишки постояли какое-то мгновение и побежали на место, где разделись.

Заворачиваю рыбу в майку, беру Володьку за ручку и тороплюсь домой показать жене наш улов. Пусть радуется. Когда отдаляемся от лимана, бросаю косой взгляд на часы; они застыли в четыре часа восемнадцать минут. Жене не признаюсь, что я их искупал в воде.

Жена почистила рыбину, изжарила ее и накормила Володьку. А я отвожу его в санаторий. Между нами идет такой разговор:

— Ты, папочка, рад, что поймал такую рыбу?

— Завтра отвечу тебе на этот вопрос.

— Почему завтра?

— Завтра увижу, сколько будет стоить чистка часов.

— Зачем их чистить?

— Они у меня не герметичные. Напились воды и с места не сдвинутся, пока мастер не протрет все их колесики.

На следующий день таки еду в Одессу и сдаю часы в чистку, а это стоит половину их стоимости. Зарекаюсь ходить с ними купаться.

Дни скоро проходят под жарким одесским солнцем. За неделю до окончания срока пребывания Володьки в санатории покупаем билеты на дизель-теплоход «Россия» — лучший пассажирский корабль на Черном море. Поплывем в Ялту, а оттуда — в Жданов (Мариуполь — прим. ред.). Солнце, море, свежий воздух, хороший уход за мальчиком должны еще больше укрепить его здоровье.