Книги о Владимире Ивасюке и песенники

Монолог перед лицом сына

Раздел седьмой

Две школы. Домашние задания. Бесконечные упражнения. Всюду нужно успевать, всем угождать.

С девяти утра до двух должен высидеть на уроках Екатерины Филипповны, а после обеда хватай скрипку и тетради с нотами и беги в музыкальную школу. После — фортепиано или сольфеджио, или ансамбль. Или что-то другое…

Педагог по классу фортепиано Любовь Степановна Павлишин очень старательная, требовательная до суровости… День заканчивается, на улице вечереет, а Володька еще не бегал, еще не игрался с соседскими детьми. А он очень любит играться, носиться по улицам, в саду, лесу. У него развивается еще одна любовь — к рисованию. Накупил множество цветных карандашей, наборов акварельных и масленых красок. Рисовал бы днем и ночью. Но он все откладывает в сторону, и каждый вечер идет в среднюю школу, где в учительской комнате стоит уже знакомое нам пианино. Долго просиживает за этим инструментом, чтобы тщательно выучить все, что задала Любовь Степановна.

Вот какие его дни и почти все вечера, две школы — две заботы. Все кружится, кипит вокруг одного эпицентра его неспокойного детства — музыки, носителем и выразителем которой является скрипка. Те звуки Володя не только слышит, а и видит их, они плавают в воздухе, переливаются разными цветами, приобретают подобие разных существ, предметов и цветов, несут в себе леса, поля, среди которых вырос, звездное небо, которое покрывало его в минуты детский мечтаний.

Учитель работает с ним на полную мощь, потому что глубоко верит в одну непоколебимую истину: в мальчишке вырастает и формируется настоящий музыкант. Он любит его разумной любовью педагога: без наименьших поблажек, с максимальной требовательностью. В дневниках, рядом с пятерками, появляются четверки, тройки и даже двойки. Юрий Николаевич считает, что его любовь к ученику дает ему неограниченные права, он может быть нетерпимым и категоричным даже со мною, отцом, если считает, что я ослабляю свою помощь Володе, что полагаюсь только на учителей. Ему нет никакого дела до того, что Володьку не готовим в виртуозы, что он не будет музыкантом-профессионалом, а все делается только ради того, чтобы он вышел из родительского дома образованным. Вот и Галинка хорошо успевает по классу виолончели и фортепиано. У нее, как и у Володьки, тоже хороший слух. И все это только для ее общего образования? Пусть будет так… Но обязанности нужно выполнять.

Бывает и такое. Как-то учитель предложил мне переписать «Концерт №1» Ф. Зейца. Я же всегда переписываю четко, выразительно все произведения, над которыми работает Володька, — это помогает мальчику легче их понять, разобрать, освоить. Но я был страшно занят другой неотложной работой и в тот раз не переписал. Более того, не пошел с Володькой на занятия. И мне досталось.

Вернувшись из школы, Володька, усмехаясь, говорит:

— Юрий Николаевич сердится, что ты не выполнил домашнее задание — не переписал «Концерт №1» Ф. Зейца и не пришел со мною на занятия. Тебе двойка в моем дневнике. Честно заработанная. Теперь можешь и ты делать выводы… — И, едва сдерживая смех, раскрывает дневник и говорит:

— На, читай… А вот тут распишись…

Мне стало не по себе от той двойки. Но не выдаю своих чувств, наоборот — улыбаюсь виновато, как ученик, который провинился. И действительно делаю вывод из этой истории:

— Видишь, малыш, как плохо, когда не выполняешь все вовремя. Учитель даже отцу ставит двойку и не стесняется. Больше не буду тянуть. Уже сажусь за стол…

Откладываю все дела в сторону, переписываю такт за тактом и мысленно сетую на учителя, который в своей любви к моему сыну доходит до того, что уже ставит в журнал оценку за родительскую пассивность, проявленную один-единственный раз в жизни. Это новость в современной педагогике. А нет ли в ней здравого смысла?

Володька уже привык к тому, что во время занятий я сижу перед ним и внимательно слушаю, как он играет. Его уже не нужно стимулировать к работе, напоминая о заданиях. Он все помнит. Иногда даже сам говорит: «Пойдем, папа, поиграем часок». И я иду охотно, потому что тоже привык к его игре, даже ощущаю потребность присутствовать тогда, когда он разучивает новое произведение.

Теперь он «грызет» длиннющий этюд, переполненный техническими сложностями, которые привлекают и отпугивают одновременно, тревожат неясные мысли и трогают мелодичными переливами, заставляющими насторожиться, иногда насупить брови, а иногда улыбнуться с облегчением. Дом наполняется загадочным повествованием о чем-то химерном, близком и непонятном, давно уже прожитом и вечно незабываемом.

Слушаю и радуюсь. Сердцем ловлю в том произведении новое открытие. Приятная неожиданность. А такие неожиданности учитель часто преподносит своему ученику.

Но мое внимание отвлекает какой-то голос, раздающийся с порога:

— А Михаил Григорьевич дома?

— Есть, в комнате… Заходите, пожалуйста, — приглашает жена.

Встаю и выхожу навстречу незнакомцам. Глазам своим не верю: передо мною — кто вы думаете? Ирина Вильде. Я никогда не видел писательницу, она мне знакома по фотографиям, портретам. А моя зрительная память довольно цепкая, я часто полагался на нее. Писательница одета в серое платье и легкий, синеватого цвета свитер. Она еще молодая и довольно-таки элегантная.

— Не надеялись увидеть таких гостей? — Дарина Дмитриевна показывает на человека преклонного возраста, стоящего рядом с нею. — А это знаете, кто со мною?

— Знаю, это ваш отец — писатель Дмитрий Макогон.

— А вы читали его произведения? — спрашивает как-то удивленно Дарина Дмитриевна.

— До войны часто читал две книжки: одну поэтическую — «Мужские идиллии», а вторую — рассказы… Кажется, «Учительские блага».

Дарина Дмитриевна с удивлением смотрит на отца и говорит:

— Видишь, папочка, мы зашли к своим людям. Ты даром нарекаешь, что тебя забыли. Вот даже молодые учителя знают твои произведения.

— Спасибо, сердечно благодарю… — кивнул Дмитрий Яковлевич седеющей головой.

— А где вы их достали?

— Купили мои старшие братья. Но во время войны румынские националисты пригрозили, что за украинские книжки и газеты будут сгонять в концлагеря. Моя мать испугалась и позасовывала украинские книжки под крышу, где они со временем намокли, испортились. Значит, вас почему-то не любили румынские националисты, Дмитрий Яковлевич.

— Спасибо за доброе слово.

— Да чего же вы тут стали, в коридоре? Заходите в комнату… — сказала жена. Она занялась приготовлением чая для неожиданных гостей.

Володька стоит со скрипкой в руках перед пультом. Когда гости входят, он кланяется им и говорит громко «Добрый день!», как это должен делать ученик. Дарина Дмитриевна подходит к нему, гладит его по-матерински по головке и удивленно говорит:

— О, ты хороший мальчик… Уже играешь на скрипке?

— Я только учусь… — отвечает, краснея.

Дарина Дмитриевна обращается ко мне:

— Вы тоже играете?

— Нет, я окончил лицей, а там игра на скрипке не была обязательным предметом как в учительских семинариях… Вы, Дмитрий Яковлевич, наверное, хорошо играете?

— Да, когда-то учителя должны были быть и музыкантами.

Дарина Дмитриевна осматривает комнату и переводит взгляд на меня:

— Вы очень обиделись на мою рецензию?

— Нисколько. Все замечания справедливы, в течение двух месяцев я все сделал — много разделов доработал и понес снова Юрию Мельничуку. Рукопись прочитал также Юрий Смолич, который хорошо отозвался о произведении. Но это не помешало Мельничуку сообщить мне, что портфель журнала набит рукописями и мне нужно становится в очередь на несколько лет.

— Мельничук так сказал? Странно… Мы вот с папой проезжаем через ваш Кицмань, и я думаю: зайду на минутку и скажу, чтобы не обижались на мою рецензию… Вам нужно писать, очень нужно. У вас есть все для того, чтобы стать хорошим литератором. И не обращайте внимание на поступок Мельничука. Он очеркист и публицист. В нем много газетничества… — Дарина Дмитриевна задумалась и после короткой паузы спросила:

— И что вы хотите сделать со своим романом?

— Я уже сдал его в «Молодь». Там его снова рецензировали и запланировали на 1960 год. Это меня полностью удовлетворяет. Выйдет под названием — «Красные розы».

— Я этого не знала. Рада за вас. Этот роман продолжает моих «Совершеннолетних детей»?

— Можно считать его своеобразным продолжением. У меня уже 30-е годы. Они тяжелые, намного сложнее, чем 20-е.

— Вы хорошо показали эти трудности.

— Спасибо вам, Дарина Дмитриевна.

— Значит, я не провинилась перед вами. Рада, что зла не сделала. Теперь нам нужно отправляться в дорогу.

Жена подала чай. Разлила всем в стаканы.

— Просим, угощайтесь, — сказала.

— Мы охотно напьемся чаю. Правда, папа? А ваш мальчик что-то сыграет в честь нашего знакомства. Как тебя зовут? Володька? Что ты нам сыграешь?

Володька замялся. Подходит ко мне и шепотом спрашивает:

— «Солнце низенько», «Серенаду» Шуберта и первую часть «Концерта» О. Ридинга?

Я согласно киваю головой.

Он отходит на середину комнаты, прижимает скрипку подбородком, и волшебные мелодии любимых композиторов словно дополняют одна другую, создавая прозрачно-чистый поток, который навивает мысли о буковинских вечерах с их песнями, грустью за прекрасным, шепотом влюбленных.

Дмитрий Яковлевич едва прикрывает глаза и покачивает легко головой в такт мелодиям. Музыка разливается широко и развесисто, каждая ее нотка, чистая и певучая, проникает в сердце старого писателя и пробуждает в нем незабываемую юность. Он тоже хорошо играет, но игра малыша трогает его, заставляет подойти к нему, взять головку в ладони и поцеловать в лоб.

Лицо Володьки зарумянилось от этой похвалы.

Гости выходят. Мы их провожаем аж до «Победы», ожидающей на улице. За рулем сидит незнакомый шофер. Автомобиль заводится и через какое-то мгновение исчезает за углом дома. Ирина Вильде, наверное, повезла своего отца в Веренчанку или Залищик, близкие их сердцу.

Ежедневная работа дает отрадные результаты — Володька уже играет так, что его можно слушать с наслаждением. На концертах музыкальной школы слушатели относятся к нему с симпатией. Особенно рабочие и колхозники, для которых хорошая игра детей — неожиданная новость.

Портит настроение только то, что Володька играет на плохонькой скрипке-половинке. Это не скрипка, а глухие дощечки, пожирающие звуки. Но лучшей половинки нигде теперь не найдем. В культтоварных магазинах появляются только «штамповки», как их называют музыканты, годящиеся только для технических упражнений, высокую музыку из них трудно добыть. И мне прискорбно, что не могу достать ребенку порядочную скрипочку. Хоть садись и плач! Злюсь. Моя беспомощность начинает меня сердить.

В один день, когда меня одолели плохие мысли, слышится несмелый стук в двери.

— Пожалуйста, заходите — говорю, открывая двери.

В комнату входит молодая женщина. Я ее знаю, помню — это Иванка Библюк из Суховерхова. Лет семь-восемь назад она окончила Кицманскую среднюю школу, вышла замуж за хорошего суховерховского парня и работает с ним в колхозе. Я расспрашиваю ее о жизни, колхозных делах и муже, который уже стал бригадиром. Вспоминаем школьные годы и учителей, разные веселые истории.

Иванка стесняясь смотрит на узелок, завернутый в белый платок, кладет его себе на колени. Смотрит на меня с какой-то затаенной виной и говорит несмелым голосом:

— А я была в зале, когда ваш Володька играл на скрипке. Он так хорошо играет. Но мой муж сказал, что Володькина скрипка сделана так — стук-грюк, чтобы с рук. Она просто не подходит для такого способного ребенка.

— Так говорит ваш муж?

— Он слушал его игру и жалел, что раньше не слышал.

— Если бы слышал раньше, то что было бы?

— Давно бы уже подарил… — Иванка разворачивает платок, кладет на стол инструмент, немного больший, чем тот, на котором играет Володька.

— Это правда для моего сына? — спрашиваю встревожено и недоверчиво.

— А почему бы нет? Мой муж, сказал: «Понеси, Иванка, своим учителям, пусть их сынок не играет на плохо обстроганных досках».

— Не хочется верить… — говорю вполголоса. О таком как раз инструменте мы уже давно мечтаем, но он оставался до сегодня в мечтах. Беру его в руки, как драгоценную вещь, как сокровище, открывшееся неожиданно перед моими глазами. Скрипка прекрасно сохранена, на ее красивом корпусе нигде нет и наименьшей царапины. Даже смычок и струны сохранились. Жаль, что Володьки нет, сыграл бы…

Иванка хвалит скрипку, словно хочет нагнать ей цену:

— Это хороший инструмент… Поповы дети учились на нем играть. А наш поп был богатый, имел за что купить хорошую скрипку.

— Как она попала к вам?

— Очень просто. В сороковом году, за несколько дней до воссоединения Буковины с Советской Украиной, наш поп Инокентий Барбир упаковал все добро, сложил его на несколько возов и отправился к румынскому королю. А мой свекор, церковный эпитроп, то есть звонарь и свечкогас, помогал ему складывать вещи. Всякого добра было так много, что для скрипки места уже не осталось. И поп говорит нашему папе: «Берите, Василий, эту скрипку, может, когда-то вам понадобится». И папа взяли… Та скрипка перешла к нам по наследству. Когда мы услышали, как играет ваш Володька, то мой муж сказал: «Скрипку подарим этому мальчику… Понесешь, Иванка». Вот я и принесла…

Это такое ошеломляющее событие, что я уже начинаю сомневаться в его правдивости.

— Сколько должен заплатить?

— За подарок не принято платить… — и брови Иванки словно подскакивают вверх.

— Это слишком дорогой подарок. Заплачу хоть часть.

— Э-э, не будем делить на части. Вы и София Ивановна — мои учителя, и как я буду протягивать руку… Нужно иметь какое-то лицо. Да мы дарим не вам, Михаил Григорьевич, а тому мальчику, который играл на концерте.

Подхожу к столу и достаю деньги из ящика.

Иванка внезапно встает и говорит:

— Из-за этих денег должна бежать из вашего дома… До свидания, Михаил Григорьевич. Когда будет концерт, то пусть Володька сообщит нам. Придем с мужем. Будьте здоровы! — Иванка выходит.

Жена разводит руками.

— Наверное, не нужно было так категорично, — кидает с укором. — Не обидели ли этого доброго человека?

— Но нельзя же было принять «за спасибо» такой дорогой для нас подарок.

Вскоре возвращается из школы Володька. Ему словно снится прекрасный сон.

— Где купили эту скрипку?

Рассказываем все об Иванке Библюк и ее муже и о том, что их побудило подарить Володьке эту скрипку.

Володька достает комплект струн, смычок весело разговаривает с ними, разливая сильный, богатый на оттенки звук.

Рассматриваем тщательно инструмент. Это не половинка, а кажется, три четверти. Внутри ничуть не запыленный, а на нижней деке видим желтоватую полоску, которая нас крайне заинтересовала. С люстры пускаем в корпус сноп лучей и читаем слова — Антонио Страдивари, выведенные немецким шрифтом, характерным для средних веков. Этот шрифт должен подчеркнуть старинность инструмента.

Володька, смятенный этим открытием, говорит:

— Я, папочка, знаю, что есть на свете скрипки, альты, виолончели и гитары славного мастера Страдивари. Об этом я читал в книжке Анатолия Виноградова «Осуждение Паганини». Скрипка Антонио Страдивари была в коллекции Паганини, но он охотнее играл на инструменте Джузеппе Гварнери, подаренном ему в Ливорно одним меломаном. Это волшебные инструменты. Как только их придумывали…

— Их творили, сынок. Самым первым творцом скрипки был Леонардо да Винчи. После него ее усовершенствовал на юге Италии, в городе Кремоне мастер Андреа Амати. Это было еще в XVI столетии. Тот мастер придал скрипке современную форму и непревзойденное звучание. Учениками, продолжателями в скрипичном ремесле были его сыновья Антонио и Джироламо. Сын последнего Антонио был самым знаменитым представителем династии Амати, у него учились славные мастера Антонио Страдивари и Андреа Гварнери, навеки прославившиеся своими скрипками.

Володька играет на новой скрипке мелодию за мелодией, милуется ее звучанием. Потом обращается ко мне:

— Прекрасный звук у нее… Но я это верю, что это Страдивари…

— Я тоже не верю, сын. Эта этикетка на нижней деке — это чисто немецкая выдумка, рассчитанная на коммерческий эффект. Она должна впечатлить юных музыкантов, подчеркивая высокое качество инструмента.

— Но мы будем называть ее страдиварием, правда?

— Создадим себе иллюзию?

— А она нам не помешает, папочка.

Юрий Николаевич тоже похвалил прекрасное звучание этой скрипки, а Володька не переставал гордиться нею…

Володька и третий класс оканчивает с похвальной грамотой. Его успехи снова отмечает областная газета «Советская Буковина», которая печатает 16 июня статью Михаила Лоева «Отчитываются юные музыканты», где автор пишет, что «в Кицмане проявили себя скрипачи Владимир Ивасюк и Николай Сторожук».

Учеба дается Володе легко, но он слишком перегружен, много учителей претендует на каждый его свободный час. Он лишен возможности находиться в компании детей, на лоне природы. Поэтому мы теперь носимся по нашему любимому лесу, смехом наполняем Бажанов, Лизиев и Савчин яры, озвучиваем их народными песнями, романсами. Володька знает много буковинских народных песен от мамы, бабушки Александры и дядьки Дмитрия.

Летний ветерок шалит среди деревьев, задевает каждую веточку, танцует, беря их за стан, подергивает за листву, шелестит.

— Роща стряхивает на нас свои звуки, — смеется Володька.

— Это в честь твоего прихода в ее царство, — объясняю.

— Люблю голоса этого царства… — А после короткой паузы добавляет: — Как хорошо, что мы живем в маленьком Кицмане, а не в большом городе. Тут можно каждый день бегать по лесу и полям, качаться в траве.

— Можно знать по имени каждое животное, растение и насекомое, не говоря уже о птицах.

— Ну вот смотри, папа, на этот клен. Как он тут оказался? Это, наверное, какой-то бродяга — убежал от своих и вот вытаращился перед грабами. Просится, а они его не берут в свое общество. Я ему сочувствую… — Володька встает на ноги и подходит к клену, щупает кору. — Его ствол еще теплый. Клены всегда теплые. Екатерина Филипповна говорила, что нельзя ломать ветви деревьев, потому что они так живут, как и людские руки. У них есть кровь, но без цвета… Она течет по ветвям. Чтобы не вытекла, дерево покрывается корой, как рыцари доспехами. Кора защищает его от морозов, ветра и жарящего солнца. И я скажу тебе такое: хорошо быть кленом и с весны до осени петь на ветру. Играться с птицами. Смотреть, как бегают звери, и люди грибы собирают.

— А я слышу все время, что у меня в груди живет скрипка. Она из клена. Вот тут… — Берет мою руку, прижимает ее к своей груди. — Тут ее корпус. Когда иду по улице, до меня долетает голос ее струн. Иногда забываюсь и играю на них щипком, а часто перебираю их так, что пальцы бегают как сумасшедшие. А от этого стает радостно на душе. Я знаю, где каждая струна. Но ты не говори об этом никому. Я только тебе признаюсь.

Смотрю на него и не могу понять, шутит ли он, или сам верит в то, что мне исповедует.

— Ты, мальчик, начитался сказок и фантазируешь, как Мюнхгаузен.

Володька заливается смехом. Потом говорит совершенно серьезно:

— Мюнхгаузен врет очень интересно, а я тебе всю правду говорю.

— Получается, что ты можешь играть свои этюды, гамы, сонатины, концерты без инструмента.

— Могу, папочка… Но ты не услышишь эту игру. — В голосе Володьки была твердость, даже категоричность.

— Придумываешь, чтобы меня заинтриговать.

— Разве люди не выдумывают те сказки, которые ты записываешь у них? А бабушка Александра не выдумывает? Она же рассказала мне сказку о волшебной скрипке. Потом рассказала ее и Галинке, но уже совершенно по-другому. Ты знаешь эту сказку.

— Я же ее записал, — отвечаю.

— Миля тоже такое понапридумает, что верить не хочется. А я не придумываю, говорю искреннюю правду. Хотя это, наверное, хорошо, что люди умеют придумывать красивые вещи, правда?

— Еще бы! Ты тоже не лишен фантазии. Попробуй когда-нибудь рассказать мне о мальчике, родившемся со скрипкой у груди. Расскажи, как он шел по улице, брыньча пальцами по струнам. Вокруг него переливалась божественная музыка. Но прохожие слышали ее, сбегались к нему, обступали со всех сторон.

Делаю паузу. Володька быстро заполняет ее:

— Прохожие просят, чтобы он был с ними, потому что от его музыки солнце светить яснее, ласточки снуют живее, а подсолнухи так смеются, что аж над забором свисают.

Перед нами внезапно опускается не проницаемая завеса неведомого. Сквозь нее нужно пробить сказке дорогу в жизнь.

— Сказка должна жить, — говорю.

Неожиданно срывается резкий ветер, деревья одни за другими начинают шататься и шелестеть. Володька задумчиво смотрит на них и говорит:

— Вот ветер считает деревья. Зачем это ему понадобилось?

Его вопрос остается без ответа.